Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Бавильский

Жуть в том, что лаз в Карчери находится сразу же за «Залом большого совета», почти у самого дверного косяка со стороны «Рая» Тинторетто – от избыточной, густой красоты до пустоты казенного дома буквально один шаг. Спускаешься в камеры, а там окно на каналы открыто и гондольеры публику потешают. Так уж мне повезло, что мимо как раз проплывали какие-то студенты, горланившие песни. Их, разумеется, видно не было, но они так веселились, что было понятно, как им нравится жить и как хорошо им в Венеции. Звуки чужой жизни, преувеличенные сводами так, что, кажется, руку протяни – и до чьего-нибудь лица дотронешься, напомнили мне фургоны с заключенными, метавшимися по сталинской Москве. Когда на бортах написано «хлеб» или, что более цинично, «мясо», а прохожим не страшно – они даже не подозревают, что рядом везут обреченных. Мелькнула картинка да сплыла. Сквозняком подуло. Даже поежился.

………………………...............

Тюрьма как изнанка великолепия – это, конечно, сильно. Оформительские чудеса официальной части Дворца дожей оказываются приставленными к зданию примерно так же, как барочные фасады прикрывают ренессансные и тем более романские церкви, – иногда сбоку увидишь «вскрытие приема» и как обожжешься.

А еще эти голые, холодные проходы Карчери напомнили мне археологические раскопки – когда одни стены и пустые пространства, то особенно ощутимо, что жизнь навсегда ушла из этой геометрии, покинула, как остыла. Осталась скорлупа – самый поверхностный, внешний слой, изнутри подтачиваемый вечной изжогой.

Если скользить по ступеням, до блеска отполированным сначала паломниками, затем туристами, то будешь постоянно ловить это археологическое ощущение: жизни нет, одна видимость. Возможно, благолепие оттого и ускользает, что шкатулка пуста? Дворцу дожей «повезло» сильней греческих храмов или римских вилл – он более поздней постройки, ближе к нам, поэтому украшения его сохранились в том виде, в каком задуманы и исполнены. Но это уже история технологий и технологических ухищрений, цивилизационной поступи, а не эстетически самодостаточных чувств.

Для того чтобы впасть в чужой поток, требуется дополнительное, необъятное какое-то усердие. Начисто лишенное корысти. Мы же себе никогда не объясняем (потому что не обращаем на это внимания), какая подстройка органов чувств происходит перед появлением в поле внимания чего-то Иного. Но каждый раз, прикладываясь к древнему тексту или старинной картине, экзотической маске или восточной гравюре, тратим массу калорий на автоматический перевод ее на свой, «современный» язык.

Внутренний компьютер, занятый этим процессом, не дает разбега эстетическим впечатлениям, оставляя их, видимо, как менее значимые? Его, впечатление, проходится собирать постфактум и склеивать, как вазу из осколков.

Помню настойчивые дружеские рекомендации – не пропустить в сиенском Дуомо картины на полу, выполненные Беккафуми из мраморов разных цветов и открываемые поздней осенью.

Я смотрел на них в соборе и видел лишь неровность поверхностей, отполированных веками, – как они порой вздымаются, точно пол дышит, как взбугриваются, мешая косым лучам света равномерно растекаться по поверхности.

Полы во Дворце дожей не запоминаются. На них глаз и природа отдыхают. Церковные интерьеры стремятся к тотальности охвата, тогда как светские дворцы останавливаются в своем оформлении на трехмерности, словно бы оставляя возможность выскользнуть из-под их гнета. Хотя бы и в темницу. Главное, чтобы под ногами толченое стекло не хрустело.

Я про то, что есть идеальные модели памятников истории, и они всегда разрушаются при соприкосновении с нашей реальностью. Оказываются другими, из-за чего сначала внутренне, а затем уже практически официально я готов описывать статус музейных экскурсий как «черновой», хотя и обязательный, незаменимый.

Нужна, однако, пострефлексия, собирающая разрозненные фрагменты в целое, вот как у Рескина, который архитектурные детали зарисовывал, чтобы получше ими проникнуться. Понятно же, что на выходе Рескин будет помнить свой рисунок, а не натуральную капитель.

Большое видится на расстоянии и только во вторую очередь, когда уже знаешь, к чему готовиться, а внутри заранее созданы мини-структуры для восприятия конкретных памятников – чтобы можно было поменьше обращать внимания на сам этот памятник, заслонившись от него заботой разума.

Венеция как остывшая чашка хорошего кофе. Из нее невозможно выгнать обыденность, да и зачем выгонять вообще что-либо где-либо, тем более здесь? Но рядом с великолепием, странностями архитектуры и общего устройства особенно заметен залатанный, окаменелый быт. Опрятный, не бедный, выстуженный какой-то, опустошенный, охочий до схем, погодных причуд и жизненных разочарований. Точно не по проулку идешь, но с женой разводишься.

Внутри неповторимых сочетаний, точно плесень, заводится ординарность – и это я не про однообразие улиц, или же про их дряхлость, или про то, что все уже произошло и осталась лишь внешняя оболочка (что тоже есть), но сугубо про свои внутренние дела, заражающиеся (заряжающиеся) вот этой утренней надсадой (по ощущениям, в Венеции почти всегда утро, даже если вечер), когда спал плохо, долго ворочался в каменной постели, не выспался и теперь, ни трезв, ни пьян, борешься с похмельем.

Венеция – похмельный город, и я опять не про восприятие ее контекста, но лишь пытаюсь собственную физиологию-отклик описать, полемически обостряющуюся на фоне кампо и церковных башен, зарешеченных окон, витрин.

Мне хорошо здесь без всяких «но», но это словно бы проблеск в болезни, не облегчение после того, как спала температура, а легкое забытье без озноба, который все еще помнишь, как «Отче наш».

Здесь не бывает выходных, воскресений, полноценного отдыха или забытья, в Венеции я всегда помню, где нахожусь и что последует дальше. Активный фон присутствует дрожью, так как жизнь – это дрожь. Венеция не город смерти или умирания, сюда приезжают жить насыщеннее, чем дома, слить избыток, выплеснуть потребность в расширении границ, сужающихся, подобно сосудам под воздействием сторонних веществ (климата, погоды, новостей), по возвращении.

Пятая (и, как говорят, последняя в цикле) выставка куратора Акселя Верворда точно борется с фотографическим восприятием, предлагая трудиться не фотокамерам (почти все палаццо погружено в полумрак), но глазам, мозгам и поэтическому опыту, помогающему зарифмовывать объекты из разных эпох, культурных пластов, стран и стилей.

«Интуиция» сделана новомодным, постоянно завоевывающим новые и новые площадки методом «карамболя», как называлась этапная выставка Жан-Юбера Мартена весной 2016 года, где, кажется, впервые широко и эффектно применен принцип микста, смешивающего все со всем – древние примитивы и contemporary art, декоративно-прикладное искусство и разномастную живопись. Вот и «Интуиция» начинается с каменных баб, перемешанных с абстрактными рисунками и пространственными инсталляциями в эффектной подсветке.