Приговор - Кага Отохико

Тикаки повернулся к Фудзии и решительно сказал:

— Лечение психических расстройств возможно лишь до определённого предела, к тому же это процесс весьма сложный и противоречивый. Особенно если речь идёт о такой специфической, изначально патологической среде. Здесь вообще трудно найти нормального человека.

— Да? — Фудзии снова подвигал плечами. — Вы имеете в виду подсудимых и осуждённых?

— Нет. — Тикаки встал, чтобы оказаться подальше от надзирателя. Ему показалось, что от того стало слишком сильно пахнуть потом. И работников тюрьмы тоже. В сущности, сама профессия тюремщика неизбежно связана с возникновением у человека определённой патологии. Даже я, занимая юридическую должность, являюсь тюремщиком, а значит — не могу считаться нормальным человеком.

— Ненормальный психиатр? Тяжёлый случай! — засмеялся Фудзии.

Тикаки, даже не улыбнувшись, продолжил:

— Именно так. Если называть вещи своими именами, то тюрьма сама по себе — отклонение от нормы. И люди, которые, находясь в такой ненормальной обстановке, считают себя нормальными, на самом деле, сами того не замечая, уже захвачены процессом «призонизации».

— Да уж, эта призонизация… — Фудзии подавил смешок и торжественно задумался, потом, как видно, отказавшись от мысли сказать по этому поводу что-нибудь определённое, поднялся. — Спасибо, что просветили. И всё-таки прошу вас, подумайте о Коно. Может, его патология и является нормой, но для ваших научных изысканий он объект чрезвычайно ценный, уж этого вы не станете отрицать. Так что надеюсь на вашу помощь…

— Хорошо, я ведь уже говорил вам: во всём, что касается медицины, вы всегда можете на меня рассчитывать. — Тут Тикаки вдруг пришло в голову, что, в сущности, за словом «медицина» совершенно ничего не стоит, оно бессмысленно. Нет более бесполезной науки, чем медицина. А уж тем более психиатрия.

— Фудзии-сан, — остановил Тикаки выходящего из комнаты надзирателя и заискивающее улыбнулся: — Вы не могли бы мне как-нибудь при случае побольше рассказать о дзэн? Меня очень заинтересовало всё, что вы говорили.

— Ну разумеется. Знаете, в моей жизни тоже много всякого бывало, потому-то и начал заниматься медитацией… То, что вы говорите, очень понятно. Когда долго служишь в таком месте, с тобой происходит что-то странное, не знаю, может, и в самом деле какая-то «призонизация»…

— Да, и вот ещё что… — начал было Тикаки, но тут же осёкся. Он хотел попросить у Фудзии список подсудимых из мафиозных группировок, который велел ему достать профессор Абукава, но передумал. С такой просьбой уместнее обратиться завтра к кому-нибудь повыше, например к начальнику канцелярии.

Покончив с лапшой, Тикаки приступил к расшифровке энцефалограмм. Но сосредоточиться не удавалось. Половина первого. Тишина такая, будто вся тюрьма погрузилась в сон. Он зевнул подряд четыре раза. Такое ощущение, что по жилам течёт не кровь, а какая-то мутная жидкость, разносящая по всему телу сонливость и усталость. Под бинтом заныл палец. Как странно, что Фудзии, от проницательного взгляда которого никогда ничто не укрывалось, проявил полнейшее равнодушие к его ране и даже не счёл нужным выразить элементарное сочувствие. Точно так же он вёл себя и раньше, когда Тикаки встретил его, возвращаясь из карцера Сунады. Скорее всего, он просто ничего не заметил: всё его внимание было сосредоточено на том, чтобы получить как можно более полную информацию о Сунаде.

Тикаки долго ворочался на скрипучей железной койке в крохотной дежурке размером с одиночную камеру. Ему никак не удавалось расслабиться и заснуть. Серебристый свет, бесцеремонно проникая сквозь шторы, скользил по стенам, подчёркивая их крепость, которая ощущалась всей кожей, давила на грудь. Он не любил холодное свечение ртутных ламп. В нём было что-то тревожное, казалось, будто воздух отравлен ртутными парами.

Тикаки плохо переносил ночные дежурства. Он не мог спать в чужом месте, хотя дома засыпал мгновенно. В университетской больнице или в больнице, где он работал на полставки, он обычно принимал снотворное и засыпал, но там он всегда точно знал, в каком состоянии его больные, к тому же вместе с ним дежурили опытные медсёстры… В тюрьме же он не мог себе этого позволить. Его в любой момент могли вызвать к больному. Сегодня ему особенно сильно хотелось спать, поэтому он поспешно нырнул в постель, но в начале второго его вызвали в третий корпус, где у заключённого была кишечная колика, после чего сон как рукой сняло.

В третьем часу закончились ночные передачи по телевидению, и в надзирательской тоже наступила тишина. Тикаки зажёг лампочку у изголовья, протянул руку к магнитоле и запустил предварительно поставленную кассету с симфонией Малера. Он любил засыпать под эту музыку. Печальные звуки колокольчиков и флейты обволакивали тело, оно словно растворялось в музыке, и напряжение постепенно спадало. Закрыв глаза, Тикаки отдался течению звуков, и на него снова навалилась сонливость. Значит, изобретённый им способ, то есть использование музыкотерапии для борьбы с бессонницей, оправдывает себя. Но тут, к его досаде, зазвонил телефон. Старший надзиратель Ито сообщил, что в женской зоне совершено самоубийство. Пока Тикаки вскакивал с койки и набрасывал на себя белый халат, примчался Ито с докторским саквояжем.

— Какова ситуация? — Тикаки выскочил в коридор и, пытаясь застегнуть пуговицы на халате, обнаружил, что надел его наизнанку.

— Трудно сказать, они там все в шоке. Так или иначе, я распорядился, чтобы ей делали искусственное дыхание. Похоже, она прицепила разрезанную на полосы простыню к водопроводному крану и пыталась повеситься.

— Молодая?

— Это Нацуё Симура. Говорят, вы осматривали её днём.

— Ах, так это она? — Перед Тикаки возникло лицо женщины, которая пыталась покончить с собой вместе с тремя детьми, но потерпела неудачу.

Они ускорили шаг. Красное лицо Ито, голова которого по-прежнему была перевязана бинтом, ещё больше побагровело, он задыхался. Тикаки вь1Хватил из его рук увесистый саквояж и побежал вперёд. У входа в подземный переход их уже поджидала начальница ночной смены. Выражение её лица говорило о том, что ситуация была серьёзной. «Ну что?» — «Да ничего хорошего». — «Давайте всё же посмотрим…» Громко топая — им было не до того, чтобы заботиться о тишине, — они бежали мимо общих камер, обитатели которых, наверное, проснулись и напряжённо прислушивались, и скоро достигли находящейся в самом конце коридора одиночной камеры. Молодая надзирательница, сидя верхом на женщине, вполне профессионально делала искусственное дыхание. Лицо женщины уже приобрело синюшный оттенок, на шее проступила чёткая полоса от врезавшегося в кожу жгута. Запястья ледяные, пульс… Отсутствует. «Ну что там, доктор?» — спросила начальница. «Погодите…» — остановил её Тикаки и велел Ито подготовить роторасширитель, языкодержатель и интубационную трубку. В таких случаях парализованный язык очень часто затыкает своей массой вход в дыхательное горло. При помощи Ито Тикаки ввёл трубку. Из горла тут же со свистом вырвался воздух, словно лопнул воздушный шарик. «Выходит, всё, что я делала до сих пор, было бессмысленно», — расстроилась надзирательница. Это была та самая надзирательница, с которой Тикаки спорил днём, — худая, с тонкими губами. «Вовсе нет. Продолжай», — подбодрил её Тикаки, а сам начал делать массаж сердца, сильно сдавливая грудную клетку женщины. Некоторое время они вдвоём делали каждый свою работу, потом оставили тело в покое, чтобы посмотреть на результат, — женщина по-прежнему лежала неподвижно, не подавая признаков жизни. Да ничего другого и нельзя было ожидать. С самого начала было ясно, что она мертва. На всякий случай Тикаки кончиком иголки нашарил вену, ввёл туда иглу — крови внутрь шприца не было. «Всё бесполезно, — расстроился он. — Мы опоздали». Сколько раз он слышал от старших коллег: смерть пациента не должна выводить врача из равновесия, надо вести себя уверенно, давая понять окружающим — врач сделал всё, что мог, летальный исход был неизбежен, но так и не научился скрывать своих истинных чувств. В тех случаях, когда смерти удавалось, глумясь над тщетными усилиями человека, угнездиться в человеческом теле, он всегда ощущал себя раздавленным её непостижимым могуществом, позволявшим ей снова и снова одерживать верх над медициной, его охватывал трепет, будто, вдруг вырванный из обычной жизни, он оказывался лицом к лицу с абсолютом.