Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

В те дни Пушкин сделал в дневнике запись о смерти фон Фока, назвав его человеком «добрым, честным и твердым». «Смерть его есть бедствие общественное», — писал Пушкин.

«Государь сказал, — продолжает поэт: — Jai perdu Fock; je ne puis que le pleurer et me plaindre de n’avoir pas pu l’aimer[73]. Вопрос: кто будет на его месте? важнее другого вопроса: что сделаем с Польшей?» Заблуждение поэта можно объяснить лишь тонкостью внешнего поведения фон Фока и искусством полицейского. Канул в небытие один из самых злых его ненавистников с 1820 года. Возможно, смерть фон Фока избавила Пушкина от ярого недоброжелателя и сотрудника III отделения, наблюдавшего за ним пристрастно. После исчезновения фон Фока с политической арены за Пушкиным уже никто никогда так пристально не следил.

Едва фон Фок свалился и Лерху стало ясно, что дело швах, Бенкендорфу начали предлагать разных кандидатов: генералов, камергеров, сенаторов, а иногда и абсолютно никому не ведомых соискателей без имени, отчества и даже отечества — какого-то фон Циммермана, например. Ходатай толком не знал фамилии, но зато с жаром утверждал, что он пречестнейший малый и весьма поднаторевший в делах сыска человек. Бенкендорф на всякий случай выслал фон Циммермана из Петербурга вон.

Между тем в Польше готовился штурм Варшавы. Выбор Паскевича оказался удачным. Внутри восставших обнаружились разногласия. Литва от смуты отпала. Из трех генералов на родину вернулся лишь Дембинский. Генерал Скржинецкий избегал открытого боя с Паскевичем, и его обвинили в измене. Князь Адам Чарторыжский бежал из города. Генерал Рожнецкий доносил из театра военных действий: в Варшаве анархия! Верх взяли, как всегда, крайние силы. Правительство возглавил непреклонный противник России генерал граф Ян Круковицкий. Командование перешло к генералу Малаховскому. Начались переговоры. Однако нынешняя польская верхушка не желала внять голосу рассудка. Бонавентура Немоевский заявил: переговоры только на основе Манифеста польского народа. Ну как с восставшими переговариваться, если русский император уже не король польский?!

Два дня Паскевич штурмовал Варшаву, и 4 сентября император, выехавший встречать курьера князя Суворова на Пулковскую дорогу, получил депешу: «Варшава у ног вашего императорского величества!» Внук первого покорителя Варшавы привез сие поразительное известие. Возжженная изменой война прекратилась. Она стоила России шестидесяти тысяч жизней. А Польше? Никто того точно не исчислил. В Царском Селе давно так не ликовали.

— Едем в Первопрестольную, — сказал император, обнимая Бенкендорфа. — Наконец-то высплюсь в коляске спокойно. Бедный Дибич! Бедный Константин! Скоро мы расстанемся с этим несчастливым годом. Что нам сулит новый?!

Вечером Бенкендорф решил взять в управляющие приглянувшегося ему сенатского чиновника Александра Николаевича Мордвинова.

Лето 1837 года в Прибалтике было сухим и мягким. Оно раскрывало, казалось, редкие преимущества янтарного края и утаивало недостатки. Море в заливах лежало особенно спокойно, а сосны подступали особенно величаво, и распространяемый аромат кружил и пьянил голову. Неделю назад Бенкендорф получил с фельдъегерем депешу, что в начале июня в Фалль приедет граф Воронцов, чтобы проведать его после тяжелой болезни, случившейся в начале весны. Болезнь сразила Бенкендорфа в самое неподходящее время, когда общество было взволновано недавней дуэлью и смертью Пушкина, а III отделение — Дубельт, Сахтынский и остальные искали автора пасквиля, присланного поэту на дом 4 ноября прошлого года. На сей счет существовали разные предположения, однако чаще иных мелькала фамилия некоего Тибо — учителя французского языка. Вот в какой момент Бенкендорф почувствовал сильное недомогание. Однако он лег не сразу. И только когда он едва не потерял сознание 2 марта в присутствии императора на заседании Комитета министров, вмешались придворные эскулапы во главе с Арендтом — лекарем внимательным и искусным.

Бенкендорфа привезли на Малую Морскую. Дома — никого, ни Елизаветы Андреевны, ни дочерей. Арендт послал за графом Орловым и зятем Бенкендорфа князем Белосельским. Немедля собрали консилиум — Ерохина, Лерха и еще троих врачей. И начали больного пичкать лекарствами — испанские мухи, горчичники, пиявки и горькие микстуры, от которых воротило душу.

К уютному особняку на Малой Морской началось, паломничество. С утра до ночи подъезжали кареты и всадники, чтобы из первых рук узнать, как себя чувствует Бенкендорф. Толпа петербуржцев затопила улицу. Здесь можно было найти представителей любых слоев общества. Лакеев и гувернанток, прачек и дровосеков, стряпчих и учителей, чиновников низкого и высокого рангов, придворных и иностранцев. Дубельту пришлось прислать с десяток молодцов-жандармов, которые поддерживали порядок. Каждый день, а то и дважды в день любопытствующую и сочувствующую толпу рассекала карета императора. Никогда и ни о ком он не заботился с такой нежностью. В тяжелые минуты сам подносил лекарства и питье, отирал влагу со лба платком и небрезгливо оказывал иные услуги.

— Друг мой, — шептал император сквозь слезы, — не покидай меня!

Петербург не сталкивался ни с чем подобным. Если бы можно было оценить верность чем-то материальным, то бенкендорфовская была вполне оценена в период болезни. Прусский, австрийский и шведский монархи регулярно справлялись о состоянии Бенкендорфа. В православных, католических и лютеранских церквах молились за здоровье любимца императора. Даже в синагогах правоверные евреи убеждали своего Бога помочь страждущему, хотя при императоре Николае им жилось гораздо хуже, чем при их предшественнике в александровскую пору.

Когда Бенкендорфу позволили впервые сесть в постели, он сказал:

— Ваше величество, вы мне вернули жизнь.

— Друг мой, — ответил император, — это ты мне вернул жизнь. Без тебя она стала бы несносной.

Бенкендорф попытался заговорить о делах.

— Ни слова, дорогой мой, ни слова! Я не желаю ничего слышать. Как только доктора позволят тебе путешествовать, отправляйся на воды за границу или в свой обожаемый Фалль и хорошенько отдохни. Ты нужен мне и России. Взгляни из окна. Народ ни днем ни ночью не покидает улицы. Я разрешил, когда холодно, разводить костры. Чиновники из III отделения, офицеры корпуса жандармов и мои лекари дежурят подле тебя круглосуточно. Ни дочери, ни Елизавета Андреевна ни в чем не нуждаются. Ради Бога, не беспокойся. Ты обязан, хотя бы ради нас, окрепнуть и встать на ноги.

Бенкендорф впервые видел императора таким взволнованным.

— Орлов тебя заменит. Он, правда, слишком монументален для моей коляски.

Император не покидал Бенкендорфа до самой поездки в Фалль. Двенадцатого мая он сел на казенный пароход «Геркулес» и отправился в Ревель. Несметные толпы собрались на набережной. Император и императрица проводили Бенкендорфа до Кронштадта. Когда «Геркулес» под звуки оркестра вошел в Ревельский порт, присланный фельдъегерский офицер Вельш доложил, что Екатеринтальский дворец ожидает гостя. Бенкендорфа поразила предупредительность императора. В Фалле Бенкендорф регулярно получал подробнейшие письма из Петербурга. Почтовая связь была налажена отлично, и не только через фельдъегерей. Послания от императора доставлялись и оказией. Несколько дней назад из Ревеля приехал любимый адъютант Бенкендорфа инженер и композитор Алексей Львов со свежими новостями. Львов почти десять лет при нем. Бенкендорф не ошибся, когда пригласил его в адъютанты, хотя Львов до этого служил у Аракчеева. Львов сделал для Фалля много хорошего. А сейчас он хотел обследовать мост, собранный на чугунном заводе и установленный в Фалле 30 августа 1833 года, в день именин Бенкендорфа, о чем свидетельствовала специальная медная доска, установленная посередине. Мост получил прозвание Львовского и вызывал всеобщий восторг. Когда император увидел его впервые, то замер перед этим чудом инженерного искусства и воскликнул: