Проклятие Ирода Великого - Владимир Меженков

После бессмертных богов он больше всего чтил память вождей, которые вознесли державу римского народа из ничтожества к величию. Поэтому памятники, ими оставленные, он восстановил с первоначальными надписями, а в обоих портиках при своем форуме каждому из них поставил статую в триумфальном облачении, объявив эдиктом, что это он делает для того, чтобы и его, пока он жив, и всех правителей после него граждане побуждали бы брать пример с этих мужей. А напротив царского портика, что при театре Помпея, он поставил над мраморной аркой статую Помпея, перенеся ее из той курии, где был убит Юлий Цезарь.

Общей погибелью были многие злые обычаи, укоренившиеся с привычкой к беззаконию гражданских войн или даже возникшие в мирное время. Немало разбойников бродили среди бела дня при оружии, будто бы для самозащиты; по полям хватали прохожих, не разбирая свободных и рабов, и заключали в эргастулы [385]помещиков; под именем новых коллегий собирались многочисленные шайки, готовые на любые преступления. Против разбоев он расставил в удобных местах караулы, эргастулы обыскал, все коллегии, за исключением древних и дозволенных, распустил. Списки давних должников казны, дававшие больше всего поводов к нареканиям, он сжег; спорные казенные участки в Риме уступил их держателям; затянувшиеся процессы, в которых унижение обвиняемых только тешило обвинителей, он прекратил, пригрозив равным взысканием за возобновление иска.

Чтобы никакое преступление или судебное дело не оставалось без наказания и не затягивалось, он оставил для разбирательств и те тридцать с лишним дней, которые магистраты посвящали играм. К трем судейским декуриям он прибавил четвертую, низшего состояния, назвав этих судей “двухсотниками” и отдав им тяжбы о небольших суммах. Судей он назначал только с тридцати лет, то есть на пять лет раньше обычного…

Сам он правил суд с большим усердием, иногда даже ночью; если же бывал болен – то с носилок, которые ставили возле судейских мест, или даже дома, лежа в постели. При судопроизводстве он обнаруживал не только высокую тщательность, но и мягкость; например, желая спасти одного несомненного отцеубийцу от мешка и утопления – а такая казнь назначалась только признавшимся, – он, говорят, обратился к нему так: “Значит, ты не убивал своего отца?” А когда разбирался подлог завещания и все, приложившие к нему руку, подлежали наказанию по Корнелиеву закону [386], он велел раздать судьям для голосования кроме двух обычных табличек, оправдательной и обвинительной, еще и третью, объявлявшую прощение тем, кто дал свою подпись по наущению или по недомыслию. Апелляции от граждан он каждый год передавал городскому претору, апелляции от провинциалов – лицам консульского звания, которых он назначал для разбора по одному на каждую провинцию.

Он пересмотрел старые законы и ввел некоторые новые: например, о роскоши, о прелюбодеянии и разврате, о подкупе, о порядке брака для всех сословий… Чтобы больше народу участвовало в управлении государством, он учредил новые должности: попечение об общественных постройках, о дорогах, о водопроводах, о русле Тибра, о распределении хлеба народу, городскую префектуру, комиссию триумвиров для выборов сенаторов и другую такую же комиссию – для проверки турм всадников в случае необходимости… В народном собрании он восстановил древний порядок выборов, сурово наказывая за подкуп; в двух своих трибах, Фабианской и Скаптийской, он в дни выборов раздавал из собственных средств по тысяче сестерциев каждому избирателю, чтобы они ничего уже не требовали от кандидатов».

4

Сыновья Ирода, Александр и Аристовул, не выказали никакой радости от встречи с отцом. Повзрослевшие за время, которое они не виделись, ставшие удивительно похожими на свою покойную мать – оба такие же синеглазые, – они превратились в юношей, которые обращали на себя внимание окружающих своей красотой и статью.

Август похвалил их за усердие, проявленное в обучении наукам и, особенно, риторики, в которой они превзошли не только его дочь Юлию, но и пасынка Друза, и оставил их одних, отправившись готовиться к предстоящей церемонии усыновления своего племянника Марцелла и его женитьбе на Юлии. Ирод, улыбаясь, хотел было обнять сыновей, но, почувствовав, как оба они напряглись, точно бы ласка отца была им неприятна, отказался от своего намерения.

– Ну, рассказывайте, как вам жилось здесь, в Риме? – спросил он.

– Нормально, – ответили юноши, стараясь не смотреть на отца.

– Как ваша учеба?

– Нормально, – повторили юноши.

– Император доволен вашим усердием, – сказал Ирод и понял, что за стремительно пролетевшие годы разлуки говорить ему с сыновьями, в сущности, не о чем.

Юноши на этот раз ничего не ответили ему. Им, похоже, не о чем было говорить с отцом. Ирод почувствовал досаду не столько на отдалившихся от него сыновей, сколько на себя. Разве он уделял им достаточно внимания и отцовской заботы, когда они были маленькими? Разве интересовался, чем живут они, когда сыновья подрастали? Разве, наконец, они не вправе испытывать отчуждение к тому, кто из-за слепой, ни на чем не основанной ревности приказал убить их мать?

– Скоро мы вернемся домой, – сказал Ирод, чтобы что-то сказать. – Вы соскучились по дому?

И снова сыновья ничего не ответили, продолжая смотреть не на него, а на свои руки, сложенные на коленях. Ирод, понимая, что отчуждение, испытываемое к нему Александром и Аристовулом, может перерасти в неприязнь, и поднялся.

– Рад был встретиться с вами, – сказал он. – А теперь идите, вам, наверно, нужно многое еще успеть, прежде чем мы вернемся в Иудею.

И в тот первый день их встречи, и позже, на церемонии усыновления Марцелла, и на свадьбе племянника Августа с его единственной дочерью Юлией, когда молодые люди держались отдельной стайкой, Ирод продолжал любоваться своими сыновьями, явно выделявшимися среди сверстников. Особенно выигрывали они в сравнении с Марцеллом, который в свои семнадцать лет выглядел болезненным и тщедушным. Устроив церемонию усыновления, Август не делал тайны из того, что хочет видеть его своим преемником на посту императора. Ливия, ставшая женой Августа, так и не родила ему наследника. Ирод переводил взгляд с Марцелла на его мать Октавию, старшую сестру Августа, и ловил себя на мысли, что думает совсем не о том, станет ли Марцелл наследником императора, а о том, что этого болезненного вида юношу постигнет судьба его отца.