Волчье солнышко - Александр Бушков

Да все это ложь – насчет иных вариантов и тропинок в другуюреальность. Астахов – всего лишь фантаст, замысливший ради профессиональногоудовольствия сложный эксперимент на человеческой психике. Гроховский ищетгде-нибудь утешения… Вот так. И никак иначе. Ничего, все забудется – забудется,и точка…

Анна быстро шла к остановке, почти бежала по солнечнойулице, сквозь прохладный сибирский сентябрь, по щекам ползли слезы. Анна не утиралаих, и некоторые из встречных не успевали ничего заметить, так и проходили мимо,а другие недоумевающе смотрели вслед. «Нам не дано стоять в огне», –повторяла она про себя, и слезы не могли заглушить, унять боль, – «нам недано стоять в огне»…

Возле нее притормозило было свободное такси, но Аннаотвернулась – ведь его огонек был зеленым…

Фантастический рассказ

Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Ондавно свернул с тракта и ехал по дороге, не мощенной отроду. Да и впредь ейпредстояло оставаться такой же – никакого значения она не имела, вела кмаленькой неперспективной деревне, и единственным ее достоинством было то, чтоона сокращала путь до Крутоярска на добрых шестьдесят километров. Гаранин узнало ней года три назад от знакомого водителя самосвала и давно успел освоить.

Справа покачивался перед стеклом черно-красный рыцарь вдоспехах – купленный в Бельгии амулет. К приборной доске была прикрепленалатунная полоска с красиво выгравированными буквами РОЛАНД. Так он называл своитемно-синие «Жигули», «ноль-седьмую». В ответ на хмыканье знакомых он отвечал,что не видит в этом ничего удивительного – дают же имена кораблям. Сначала сним пытались спорить, потом перестали – знали, что он делает то, что считаетнужным, не поддается чужим эмоциям (своим, впрочем, тоже) и не меняет однаждыпринятых решений и точек зрения. С ним вообще не любили спорить, и Гаранина этополностью устраивало – так называемым «своим парнем» он не собиралсястановиться. «Свой парень» в его понятии означало что-то общее с медузой –фигуру, ценимую лишь за полнейшую бесхребетность, – быть для всеходинаково приятным, не иметь врагов и укреплений, которые следует отстаивать доконца, несмотря ни на что.

Показалась деревня – десятка три домов, наполовину нежилых;смеркалось, горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова,справа – трактор, поставленный к воротам (пришлось взять влево и объехать его).На лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья блузка, иГаранин по многолетней привычке анализировать сразу угадал парня – навернякапосле армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным пенатам, а здесь держит ибелая блузка, и, скорее всего, плохо осознаваемая самим боязнь попробовать своисилы в широком и шумном внешнем мире.

Шевельнулось что-то вроде тихого презрения: он не любилтаких людей. Он сам был из деревни, но не стыдился этого, как иные, наоборот. Ине подчеркивал всячески, как опять-таки любят иные, но не забывал никогда.Маленькая деревня, институт, стройка, другая, и в тридцать – главный инженерстроительства, известного не только в крае, – его что ни неделя поминалапрограмма «Время», с ним прочно дружили газеты. Главный инженер, правда, безпяти минут, но встреча, ради которой он мчался в Крутоярск, расставляла всеточки и в самом скором времени влекла за собой соответствующий приказ…

Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость. Фары он невключал – сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору сВетой.

Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почтивсе знакомые, Гаранин ее никогда не называл. Ива для него стойкоассоциировалась с прилагательным «плакучая», а Вета, несмотря на все присущиеженщинам недостатки, проистекавшие, как считал Гаранин, из самой их женскойприроды, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не мужской,но и не тургеневских героинь.

– Я не хочу, чтобы ты ездил, – сказала Вета.

Гаранин был искренне удивлен:

– Ты же должна понимать, что это значит для меня…

– Понимаю, – сказала Вета. – Маршальскийжезл.

– Вполне заслуженный.

– Никто не спорит – заслужил. Только маршальский жезлобычно принимают, а не выхватывают из рук.

– Ах во-от ты о чем. – Гаранин подумал, что плоховсе же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии. – Нуконечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочкапротив седовласого мэтра, петушок против патриарха. Так?

– Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.

– Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическимипобрякушками… И это знаю, как же. Веточка, – Гаранин привычно обнял ее заплечи, – ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжеточередного убогого телефильма – героя, дескать, усиленно не понимает любимаяженщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим штампы голубомуэкрану, а для нас пусть остается лишь один штамп – тот, что скоро хлопнут внаши с тобой паспорта.

Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний годпозволял, а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет толькорада, но выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что всенаконец решено, и это было что-то новое, – Вета давно была для негооткрытой книгой.

– Давай все же закончим о твоем маршальскомжезле, – сказала Вета. – Ты его из рук выхватываешь.

– Выхватываю, – согласился Гаранин. – Можно итак это называть. Но это будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко – впрошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной,он весь – в прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данномслучае – лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мнераздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешьотрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.

– Не стану.

– Вот видишь, – сказал Гаранин. – До пенсииему остается два года, и все, в том числе он сам, знают, что он не задержитсяни на день дольше, ибо выработал свои ресурс. Правда, его могут вежливопопросить уйти и послезавтра…

– Это – если ты завтра встретишься в Крутоярске сминистром.

– Встречусь, – сказал Гаранин. – Прудниковмне обещал твердо представить министру, никуда не денется, и словечко нужноезамолвит, я ему нужен, думаю, больше, чем он мне…

– А если ты не поедешь, все, что Прудников успелсказать министру, так и останется разговором.

– Ага, и мне придется ждать два года, чтобы законнымпорядком унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней… Не каждуюнеделю к нам приезжают министры.

– Ты ведь можешь и не ехать.

– Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому чтоэти два года Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне – истройке, главное – это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобыпатриарх тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом хорошего? СамЕрмоленко все понимает.