Тени, которые проходят - Василий Шульгин

Мой друг Эрнст Максимович Креннер, который откуда-то и получил о нем хорошую информацию, впоследствии говорил: «Тяжелый психопат». Так оно и было.

В один далеко не прекрасный день, когда мы вернулись с прогулки, японец вдруг заявил:

— Кто-то трогал мой хлеб.

— Украли? — спросил кто-то.

— Нет, но я положил его так, а сейчас он лежит иначе.

Затем он стал развивать эту тему, бросая подозрение в общем на всю камеру, что хотя хлеб и не украли, но, несомненно, хотели украсть. При этом он добавлял:

— У меня есть вещественные доказательства — хлеб лежит не так, как я его положил.

Мне это, наконец, надоело, и я сказал ему серьезно:

— Вы бросаете подозрение на всех нас. Потрудитесь прекратить.

Но он не прекратил. И добился того, что ему объявили бойкот.

Наступили святки. Немцы очень трогательно празднуют сочельник. При этом каждый вспоминал своих близких, которые в это время собрались дома у елок. И Эрнст Максимович со слезами на глазах обратился к японцу:

— Во имя сегодняшнего святого вечера давайте помиримся.

И протянул ему руку. Но это на него не подействовало, и он продолжал свою пасквильную деятельность. И получил за это жестокое возмездие.

Появились в камере еще два лица. Один был венгерский цыган, другой — грек. Цыган сидел и за политику, и за грабеж, и за убийство. А грек был арестован при следующих обстоятельствах. Семнадцать греков укрылись в России, спасаясь от турецких зверств. Их поместили на юге. Они поработали немного и взбунтовались: их-де плохо кормят. Их арестовали и расшвыряли по разным тюрьмам. По разным потому, что, как выразился один начальник тюрьмы, «если их посадить вместе, то они тюрьму разнесут».

Что же произошло дальше? Цыган почему-то объединился с греком, а японец — с каким-то мадьяром, не ладившим с цыганом. И японец начал пакостить по-своему. Он цыгана называл «черным бараном» и в громких разговорах с мадьяром всячески над ним потешался и издевался. А грек, которого посадили рядом с японцем, когда немножко стал понимать по-русски, долго и внимательно слушал. И, наконец, как-то изрек:

— Ты зачем «баран» на него говоришь?

Японец ответил:

— Я дипломат, я никого не называю.

Тогда грек сказал ему наставительно:

— Ты грязный дипломат.

И ударил его так в ухо, что «дипломат» покатился. И тут началось. Его бил то грек, то «баран». Били жестоко. Затем заставили его выполнять всякие работы: мыть пол и свои собственные ноги, а они у него были в ранах. При этом грек и цыган приговаривали: «Потому и в ранах, что не моешь».

С каждым днем дело становилось хуже. Цыган зверел и душил японца за горло. Но этого не позволил Бастамов. Это был человек высокого роста с большими кулаками. Он пригрозил цыгану: «За горло не смеешь!» Но на прогулке однажды цыган ударил японца тяжелым башмаком с размаха в зад так, что образовался черный синяк. Это случилось еще и потому, что Бастамов тоже рассердился на японца. В этом я был виноват.

Мы гуляли во дворике, как всегда. Японец бегал вдоль стен и что-то напевал. И вдруг я понял, что он делает. Он перемешивал шансонетки с русским национальным гимном. Например, так:

И затем:

И потом:

И снова:

Потом опять шансонетки и опять «Боже, царя храни». Все это он выделывал, нахально на меня посматривая. Я сказал Бастамову:

— Не подавая виду, прислушайтесь к тому, что он поет.

Бастамов не был таким уж пылким монархистом. Его отец был офицером царской армии, но сын уже считался финским подданным и имел офицерское звание в финской армии. А кроме того, он разделял недовольство финнов Николаем II. Но гнусности японца ему не понравились. Он остановил его и сказал:

— Что это вы делаете, господин дипломат? Вам мало, что вас душит «баран»? Я душить вас не буду, но…

И он сжал свои громадные кулаки. Японец понял, перестал хамить, но злобу против меня затаил.

Я спал по ночам беспокойно. Возможно, из-за этого с меня сползало одеяло. Японец стал указывать на меня и кричать: «Смотрите, Ной!»

Я сказал ему:

— За то, что вы позволяете себе делать, придет день, когда вашу физиономию превратят в кровавую котлету.

Увы, это пророчество исполнилось в буквальном смысле. Страсти накалялись. Бастамов перестал защищать японца. Его били теперь зверски. Мне удалось, заклиная грека своею белой бородой, упросить его так не избивать японца. Грек, конечно, был зверь. Но он был зверь до известной степени справедливый, и на него можно было подействовать. Временно положение смягчилось. Но «тяжелый психопат» опять что-то устроил, и дело пошло к развязке. В один из дней я понял, что грек и «баран» собираются этой ночью убить японца. Или, как говорилось на тюремном языке, избить его так, что его вынесут вперед ногами.

Тогда я сорвался с нарезов. Я подошел к двери и тяжелым сапогом стал бить так, что грохот пошел по всей тюрьме. Кормушка сейчас же раскрылась:

— Шульгин, что такое?! Вы с ума сошли!

— Да, я сошел с ума. Немедленно уведите японца.

Кормушка закрылась. Через некоторое время открылась дверь:

— Шульгин, к дежурному офицеру!

Повели к дежурному. Я сказал ему:

— Сегодня ночью может быть убийство. Уведите японца.

Дежурный подал мне перо и бумагу:

— Напишите заявление.

На восьми страницах я изложил суть дела (ведь писатель же я, наконец, черт возьми): устно я предупреждал всех, и начальника тюрьмы в том числе, что обострение вражды приведет к фатальному исходу, но меня не послушались, и теперь может случиться беда.

Дежурный прочел все очень внимательно и сказал:

— К сожалению, я не имею права перевести японца в другую камеру сейчас же. Но обещаю вам, что завтра это будет сделано.

Придя обратно в свою камеру, я обратился к греку:

— Завтра японца здесь не будет. Оставьте его в покое.

И действительно, на следующий день открылась дверь и раздался голос: