Столетняя война - Жан Фавье

Это был хороший ответ. На следующее утро Кошон собрал своих заседателей у себя дома, чтобы задать вопрос: что делать? Богословы Тома де Курсель и Никола Луазелёр и адвокат Обер Марсель были за пытку: тогда можно будет узнать, лжет ли она. По их мнению, «мучения» всегда были одной из форм «суда Божьего», так же как раскаленное железо и судебный поединок. Девять других заседателей, присутствовавших у Кошона, высказали мнение, что в этом нет никакой необходимости. «Пока что», — уточнили некоторые. Гильом Эрар счел пытку ненужной: «И так материала вполне достаточно». Рауль Руссель выдвинул решающий довод: дело идет хорошо и без пытки, она скорей повредит.

Процесс, организованный столь хорошо, как этот, может стать жертвой клеветы.

Инквизитор Леметр говорил последним; он высказался за еще одно увещевание. Кошон согласился: Жанну не будут пытать.

Тогда-то и пришел ответ парижских магистров на запрос о двенадцати статьях от 2 апреля. Для факультета богословия Жанна была идолопоклонницей, ведьмой, раскольницей и отступницей. Для специалистов по каноническому праву — лгуньей, ворожеей и «весьма» подозрительной в ереси. «Весьма» — это была высшая степень. На общем собрании 14 мая университет утвердил выводы обоих факультетов.

Путь к костру

19 мая Кошон собрал своих заседателей вместе со всеми докторами и магистрами, присутствующими в городе, и сообщил им то, что выглядело приговором Парижского университета. Все его одобрили. Многие добавили, что доверяют «судьям», иначе говоря, епископу Кошону и инквизитору Леметру.

Жанну предупредили 23 мая. Процесс заканчивался, и у любого, кто знал цену ереси, приговор никаких сомнений не вызывал. Жанна ответила несколькими словами: даже когда она увидит палача, готового разжечь костер, она не скажет ничего другого, кроме того, что говорила.

На следующий день на кладбище Сент-Уэн собралась толпа, чтобы выслушать решение суда. Это место выбрали не из пристрастия к мрачному колориту, а потому, что там была обширная площадь. Тем не менее этот выбор определил всю мизансцену. Там присутствовали судьи, заседатели, но также руанские бюргеры и простонародье, давно не имевшие сведений о деле; эти честные люди стремились увидеть, хоть разок, ту самую Деву, о которой шли такие толки.

Ночью в тюрьму пришли Жан Бопер и еще несколько человек: если Жанна покорится, если она признает свои провинности, то спасет себе жизнь. С нее снимут кандалы. Она сможет прослушать мессу. Кто-то пошел и дальше, забыв о решении Бедфорда, который явно не отказался от мысли отобрать Жанну, если она избежит смертной казни: ее обещали перевести в церковную тюрьму. Жанна очень страдала от неизбежной близости стражников-англичан, по меньшей мере грубых солдат. Она не могла не прислушаться к таким обещаниям.

Председательствовал Генри Бофор. Присутствие кардинала Англии, как его называли, добавляло зрелищу торжественности. На помосте, воздвигнутом на кладбище Сент-Уэн, Кошона окружали три епископа, восемь аббатов, одиннадцать докторов. Гильом Эрар произнес проповедь, потом в последний раз обратился с увещеванием к Деве. Та ответила, что полагается на Бога и папу. Пусть материалы процесса отправят в Рим, и папа вынесет суждение.

Даже если бы не готовился собор — он откроется в Базеле 23 июля 1431 г., — Кошон и инквизитор не могли ей внять. Для чего же судьи в диоцезах, если все должно подниматься до престола преемника Петра? Впрочем, папа был далеко. Суд сделал вид, что требование Жанны обратиться к папе сделано не в правильной и должной форме. Позже отметили, что в момент этого заявления Жанна еще не была осуждена и, следовательно, не признана еретичкой; по закону обращение можно было принять. Но у инквизиции не было иного смысла существования, кроме как вершить суд на месте и в последней инстанции. Правда, Жанна напрасно отказалась от адвоката — для совета ей было достаточно Бога — и поэтому не знала юридических норм, принятых при обращении к папе.

Уже все думали о другом — о костре, неизбежном, если обвиняемая будет упорствовать и не покорится. Вопрос об этом был ей задан трижды. Впустую.

Кошон начал читать приговор. Возможно, Жанна надеялась на божественное вмешательство, которого не произошло. Возможно, она просто вспомнила, что она двадцатилетняя девушка и что ее сожгут заживо. Кошон заканчивал чтение, когда она перебила его. Она изъявляла покорность.

Епископ такого уже не ждал. Он озадаченно обернулся к кардиналу Бофору. Что делать? Бофор объявил, что следует принять отречение Жанны и назначить ей покаяние. Спешно составили краткую формулу отречения. Ее зачитали Жанне, которая громко повторяла ее слова. «Если так угодно нашему Господу», — уточнила она, подписывая импровизированный документ, — возможно, просто поставив крестик. С этого момента бедная девушка уже не понимала, где Добро и где Зло.

Суматоха на помосте дошла до своего предела. На Жанну напал нервный смех. Один английский священник заметил, что она насмехается надо всеми, и резко упрекнул Кошона, что тот позволил себя одурачить. Кардинал велел своему соотечественнику замолчать.

Епископ Бовезийский взял себя в руки. Все-таки накануне на всякий случай подготовили два приговора. Надо было перейти ко второму, избавлявшему Жанну от смертной казни. В качестве покаяния девушку приговаривали к пожизненному заключению на хлебе и воде. Смертный приговор был уже невозможен. Инквизитор Жан Леметр с этим вполне согласился: Бог желает спасения раскаявшегося грешника, а не смерти. Кстати, Леметр увидел первое проявление раскаяния Жанны: во второй половине дня она надела женское платье.

Англичане задохнулись от ярости. Ведьма их одурачила. На что же тогда были нужны эти судьи, добившиеся ее раскаяния, вместо того чтобы просто-напросто констатировать ее преступления? Если она останется жива, она по-прежнему будет наводить порчу. Когда Жан Бопер и Никола Миди явились в тюрьму, чтобы призвать Жанну к покаянию, на них свирепо накинулись солдаты. Обоих докторов угрожали бросить в Сену, и они сочли благоразумным обратиться в бегство.

Через три дня стало известно, что Жанна снова надела мужскую одежду. Ее голоса выбранили ее. В Сент-Уэне она проявила слабость. Теперь слабость была преодолена.

Был ли мужской костюм оставлен в камере в качестве ловушки? Или его демонстративно вернули Жанне? Несомненно, английские солдаты не были образцами добродетели, и в нем Жанна чувствовала себе лучше, защищенная от их бестактности. Когда-то Уорик ее спас от изнасилования, но ее не могли ежечасно охранять от обычных грубостей.

Тем не менее это второстепенные аспекты дела. Если Жанна вернулась к своим шоссам и жиппону[100], значит, она хотела выразить сожаление об измене, которой стало ее отречение. На следующий день она скажет: она готова вновь надеть свое платье, сделать все, что от нее захотят, но не отречется от своих голосов. В жизни этой простой девушки были моменты, когда все связывалось в логическую цепочку. Чтобы спасти жизнь, она предала свое призвание. Она погубила себя.