Присягнувшие Тьме - Жан-Кристоф Гранже

– Манон Симонис погибла.

Жандарм развел руками, чтобы выразить удивление и бессилие, потом протянул мне сигареты. Я видел его как во сне.

Наконец его слова достигли моего сознания. В голове будто что-то взорвалось. Внутри образовалась пустота. В один миг я превратился в ископаемое, в окаменевший труп.

– Она хотела прорваться через заграждение на шоссе D437, неподалеку от Морто. Мои люди открыли огонь. Ее машина врезалась в лиственницу. Она ударилась головой о приборную доску. Я… Ну… – он снова развел ладони. – В общем, все кончено… Сейчас мы…

Продолжения я не услышал. Я потерял сознание.

Блаженный Фома Аквинский писал: «Пусть нам не дано познать то, что есть сущность Бога, но мы можем попытаться определить, что она не есть». Молитва тем горячее, чем Бог дальше, непонятнее, недоступнее. Верующий молится не для того, чтобы понять Всевышнего. Он молится, чтобы погрузиться в Его тайну, в Его величие. Неважно, что предел страдания уже перейден, что чувство покинутости невыносимо. Напротив, чем неисповедимее для нас пути Господни, тем усерднее мы Ему молимся. Само это непонимание служит для нас мостиком к Его тайне. Одним из способов раствориться в ней. Сжечь в ней свой бунт, свою гордыню, свою волю. Даже в Руанде, когда снаружи доносился скрежет мачете и вой сирен, я молился особенно пылко. Без надежды. Как сегодня…

В субботу на рассвете я вновь обрел способность говорить, способность верить.

По правде говоря, моя вера пришлась весьма кстати. Она позволила мне оглушить себя и вернуться к тому непониманию и смирению, которые я утратил.

На самом деле я уже не был ни христианином, ни даже просто человеком. Отныне я – лишь непрерывный вопль. Разверстая рана, которая никогда не заживет. Сломанная жизнь, которая день за днем будет все сильнее воспаляться и гнить. За моей молитвой, за моими словами скрывалась гангрена.

Манон.

И сколько я ни твердил себе, что для нее начинается истинная, вечная жизнь и мы встретимся снова, когда пробьет мой час, я не мог смириться с тем, чего меня лишили. Нашей земной надежды. И стоило мне подумать о счастливых годах, которые мы прожили бы вместе, как я физически ощущал, что эту благодать из меня вырвали. Словно орган. Мышцу, кусок плоти, отрезанные без анестезии.

Рана болела по-разному. Иногда я вспоминал девочек – Камиллу и Амандину. Или Лору, которую никогда не уважал, и теперь раскаяние будет мучить меня до конца моих бессонных ночей.

В субботу на заре жандармы отпустили меня. Мне снова пришлось лгать – утверждать, что Манон украла у меня взятую напрокат машину. От этого предательства совесть мучила меня еще сильнее, но мне надо было предоставить жандармам хоть какое-то приемлемое объяснение.

По правде говоря, они отпустили меня с облегчением. «Vanitas vanitatum et omnia vanitas».[34]Жандармы не читали ни Екклесиаста, ни Боссюэ, но вполне могли ощутить полную тщетность всех своих допросов, расследований и правомочий…

В 8 часов утра я вышел на свободу.

В тот же день я отправился в морг при больнице Жан-Менжоз, чтобы опознать тело. От этого последнего свидания у меня не осталось никаких воспоминаний. Где-то в глубине моего сознания укоренились лишь два практических обстоятельства. Похоронами Манон буду заниматься я. А это значит, что меня не будет на похоронах семьи Люка.

Прежде чем выйти из холодильной камеры, я попросил Гийома Вальре, патологоанатома больницы Жан-Менжоз, прописать мне хорошую дозу антидепрессантов. Его не пришлось просить дважды. Нам нетрудно было найти общий язык. Врач мертвых, лечащий ходячего покойника.

Затем я нашел убежище в обители Богоматери Благих дел, у Марилины Розариас. Идеальное место, чтобы дать волю чувствам, оплакать своих усопших среди других христиан в трауре, погруженных в размышление и молитву.

За все это время я не прочел ни одной газеты. Меня не интересовало ни расследование гибели Белтрейна, ни все то, что могло бы помочь мне попытаться подвести итог делу Симонис. Через Фуко я следил за тем, как ведется следствие по делу Субейра. Убийцу до сих пор не нашли. И неудивительно.

Все это я воспринимал сквозь пелену тумана, которым лекарства окутали мой разум, и сквозь молитвы, приглушавшие душевную боль. Я стал чем-то вроде опустевшей раковины, из тех, что белеют на морском берегу. Кто-то другой принимал за меня решения. Кто-то вроде автопилота – истового, верующего, решительного, а я, бессильный, выполнял его команды.

Однажды утром, во время молитвы, мне открылась очевидная истина. Я должен выбрать монашеский орден. Покинуть этот грешный и богохульный мир, который одержал надо мной победу. Жить в покаянии, смирении, послушании – от службы до службы. Вернуться к одиночеству и познанию своей души, чтобы вернуться к Богу. Снова, как всегда, я вспоминал Блаженного Августина: «Не иди вовне – иди вовнутрь самого себя».

С тех пор эта мысль была единственным, что помогало мне держаться на плаву.

Похороны Манон состоялись в Сартуи 19 ноября, во вторник, на почти пустом кладбище. В присутствии всего нескольких журналистов. Старый репортер Шопар изображал публику. Отец Мариотт согласился благословить гроб и произнести надгробное слово – это самое малое, что он должен был сделать для Манон.

Марилина Розариас сопровождала меня. После похорон она прошептала:

– Это еще не конец.

Я молча повернулся к ней. Голова почти не работала.

– Дьявол все еще жив, – продолжала она.

– Не понимаю.

– Прекрасно понимаешь. Эта резня и все эти ужасы – его рук дело. Не дай ему восторжествовать.

Я едва ее слышал. Все мои мысли были поглощены Манон. Бедная, она родилась под несчастливой звездой. Осталось лишь несколько воспоминаний – зловещих, как пригоршня косточек на ладони. Розариас продолжала, указывая на могилу:

– Борись за нее. Не допусти, чтобы демон осквернил ее память. Докажи, что она была в другом месте и только он мог убить детей. Найди его. Уничтожь.

Не дожидаясь ответа, она повернулась ко мне спиной. Резкие складки ее пелерины рассекали серый воздух. Я смотрел, как она исчезает вдали. Только что она произнесла вслух то, что чуть слышный голос шептал мне все время, вопреки всем моим монашеским обетам.

Ужасная жатва еще не окончена.

И прежде чем отречься от мирской жизни, я должен действовать.

Я не мог оставить последнее слово за дьяволом.

Мне оставалось только найти его и бросить вызов.

Пятница, 22 ноября. Возвращение в Париж

Город уже готовился к Рождеству. Гирлянды, шары, звезды словно смеялись над мглой, окутавшей мою душу. Эти огоньки, пытавшиеся своим блеском рассеять тусклый парижский полумрак, напоминали изъеденную молью галактику на пепельном небосводе. Теперь у меня был «сааб» – очередная машина, взятая напрокат.