Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Эта волшебная связь длилась годы, но, конечно, должен был настать день, когда неблагодарному мужу надоел божественный райский сад, и он начал искать мотыгу разрушить святыню.

Его попутчики-торговцы вовлекли его в авантюру с безрассудными эфиопками, и, конечно, совсем нетрудно было вести об этих легкомысленных приключениях дойти до слуха высокой мулатки. Однажды ночью он вернулся и обнаружил, что она в лихорадке. Он обрызгал холодной водой ее полную грудь, она бредила на языке хауса. Загадочность джунглей исчезла из ее больших глаз, а на губах выступила пена. Он спросил о поразившем ее так внезапно недуге, а она отвернулась от него, он попытался шутить, она возмутилась и закричала на него с яростью львицы. Он провел рукой по ее кудрявым волосам, она вздрогнула и шарахнулась в сторону. Он обнял ее, пытаясь соблазнить, но она не поддалась, оттолкнула его от себя. Он заметил, что веки у нее припухли, щеки побледнели. Не трудно было догадаться, в чем причина, хотя он и не подозревал ранее, что она может быть такой тонкой, чувствительной, ревнивой до такой степени. Поутру она преподнесла ему еще один сюрприз:

— К твоему счастью я не колдунья, чтобы устроить тебе тайные путы и привязать тебя к себе. У меня и денег нет, чтобы нанять колдунью с этакой целью. Я похоронила отца, потеряла брата, чтобы они могли тебе шею перерезать, отомстив за меня. Ты удачлив, любим богами, а я — несчастная, не владею оружием, кроме своего сердца, которое я завещала тебе, а ты его предал.

Ее широкие глаза наполнились слезами и она закончила читать обвинения:

— Что может быть несчастнее человека, дарящего в наши дни свое сердце! Как несчастен на земле тот, у кого нет ничего, кроме сердца!

Он отметил, что она повторила эту жестокую фразу трижды, словно зачитывая заклинание магов, заимствованное ею от премудрых бабушек. А потом… потом она ушла.

Ушла навсегда.

Она сбежала. Он искал ее во всем Кано и не нашел. Он опрашивал и заставлял искать торговцев, знакомых, предсказателей, но они были не в силах указать путь к ней. Более всего его ранила его беспечность. Эта его глупость проистекала из неведения, незнания природы и характера мулатки из джунглей, женщины, не способной так овладеть тайными приемами райского блаженства, если она не полюбит всерьез. Он не простил себе этого невежества относительно ее богатой, чуткой души и преданного сердца. Он не забыл пожара, вспыхнувшего в его груди, эту трагедию он носил с собой по сей день.

Это мгновение вернулось к нему спустя недели, когда он подставлял шею на милость палачу. Если бы это мгновенье не вмещало в себя чудесного духа невозможности, он не променял бы его на безумную удивительную поездку, имя которой — жизнь, а он променял ее так, он пожертвовал голову палачу, приготовляя себя к переходу на ту сторону.

Легендарное мгновение появилось так, как вообще возникает подобная ситуация между мужчиной и женщиной. Да нет — между самцом и самкой.

Он прибегнул к кальяну с гашишем, как его обучила тому пропавшая мулатка — великанша — чтобы набраться храбрости и уничтожить страх. Мужчина по природе своей труслив, как бы ни выказывал он свое мужество, когда дело доходит до святотатства и протягивания руки за плодом запретного дерева. Чтобы не дрожала рука, чтобы подавить эту сокрытую трусливую дрожь, он прибегнул к гашишу и… дерзнул. Ее шелковая кожа напоминала ему кожу его утраченной великанши. Однако то, чего он не знал, о чем ему ничто не напомнило и что он действительно воскресил, это то, что он стоял уже на пороге конца — это произошло после прикосновения, после первого прикосновения к невинности. Впечатление, произведенное легендой, принесло ему утешение, и он променял небесный миг на жизнь — не единожды не предполагал он ранее, что в состоянии обменять ее на что бы то ни было, пусть и на бытие в раю и в вечности… Что, она — иллюзия, что ли? Или все это бесовский, сумасшедший миг от сатаны? Разве способно застенчивое живое существо, закутанное в скромность и стыд, произвести чудо, уничтожить вмиг весь богатый опыт паломника аль-Беккая и превратить мудрость Великой Сахары в пепел и прах? Или это мгновенье — то самое, на которое его прародитель променял царствие небесное, рухнув из-за него с райских высот, обменяв вечное счастье на земные страдания? Да. Это, пожалуй, походит больше всего. Это — единственное объяснение, наиболее точно отображающее истину момента и его триумф.

С первым прикосновением гурия обнажила себя, запылав ярким пламенем. Исчезли стыд, скромность, застенчивость — превратились в огонь. А он, которого воспитывали ситуации и опыт стольких путешествий и снабжала Сахара мудростью и достоинством, превратился вдруг в хрупкого мотылька, летящего на пламя. Он с этой скромною самочкой, с которой он только что шутил и игрался, с которой обращался как с ребенком, — он с ней поменялся ролями. Он стал несмышленым дитятей, а она оказалась сидящей на троне искуса и умудренности.

Это безумие почти заставило его забыть секретное слово. Это безумное мгновенье так шатнуло его, что он почти забыл о ключе ко всему плану и чуть не порушил всю свою интригу. Конечно, если бы тайный голос мщения не оказался сильнее всякой страсти, он бы просто не пробудился ото сна. Если бы он не заплатил всем своим возрастом и земными дарами как цену за интригу, он бы не возопил в мгновение ока в последний миг падения пелены: «Дахшун! Дахшун! Дахшун!» Зов получился как предсмертный хрип убиваемого на заклание животного, как мычание быка. Однако бежавший от греха в страхе Дахшун, который, казалось, заскучал уже в своем длительном ожидании во дворе по соседству, все-таки в нужный момент ответил на зов — он поспешил к своему господину, увлекая за собой свиту из знатных гостей. Их появление совпало с кульминацией, с последним стоном, с криком возрождения или, скорее, с глубоким вздохом предсмертной агонии, с последней мольбой жизни… Он уставился в них отсутствующим взглядом, медленно поводя зрачками в замешательстве. Жизнь к нему вернулась вместе со вдохом, он прочел нараспев, словно совершивший возвращение с того света:

— Слава Аллаху!

По соседству с ним, в этом покое, какое-то огненное существо с выпученными глазами кусало кожаную подушку. В толпе собравшихся у входа мужей начала прорисовываться фигура купеческого старшины. Затем он одного за другим стал отличать своих соперников.

Воцарилось молчание пустыни.

Он еще раз начал оглядывать их всех по одному. Задержался на старшеньком, который выучивал всех своим козням, вражде и колдовству. На его лице он различал все цвета радуги. Он впервые осознал точно, что произошло. Он вернулся к жизни, в оазис, закованный в кандалы из песчаных холмов, вернулся туда, где его охватило такое счастье, которого не знала ни одна тварь, просто не могла знать ни одна тварь на земле! Счастье загадочное, тайное, полновластное — конечно же, оно оказалось мимолетным…

Всю торжественность воцарившегося молчания он нарушил громко прочитав нараспев еще раз:

— Слава Аллаху!

Все это время огненная тварь продолжала поглощать кожаную бахрому с краев подушки. По аппетитным губкам ее бежала густая пена.