Женский портрет - Генри Джеймс

Изабелла встала; время шло быстро.

– Тогда прощайте. Сегодня вечером я уезжаю.

Пэнси уцепилась за ее платье, она вдруг изменилась в лице.

– У вас такой странный вид, вы меня пугаете.

– О, я вполне безобидна, – сказала Изабелла.

– Быть может, вы не вернетесь?

– Все может быть. Не знаю.

– Миссис Озмонд, вы ведь меня не бросите?

Изабелла поняла, что Пэнси обо всем догадалась.

– Моя дорогая девочка, чем же я могу вам помочь? – спросила она.

– Не знаю… но, когда я думаю о вас, у меня веселее на душе.

– Думать обо мне вы всегда можете.

– Не тогда, когда вы будете так далеко. Я чуточку побаиваюсь, – сказала Пэнси.

– Чего же вы боитесь?

– Папы… чуточку. И мадам Мерль. Она только что была здесь.

– Вы не должны так говорить, – сказала Изабелла.

– О, я сделаю все, что они хотят. Но, если вы вернетесь, мне будет легче это сделать.

Изабелла задумалась.

– Я вас не брошу, – сказала она наконец. – Прощайте, девочка моя.

Они постояли молча, обнявшись, как две сестры. Пэнси пошла проводить гостью до лестницы.

– Только что была мадам Мерль, – повторила она, идя рядом с Изабеллой, и, поскольку Изабелла ничего не ответила, вдруг добавила: – Не люблю я мадам Мерль.

Изабелла замедлила шаг, потом остановилась.

– Вы не должны никогда говорить, что… что не любите мадам Мерль.

Пэнси недоумевающе на нее посмотрела, но, так как недоумение, на взгляд Пэнси, ни в коей мере не являлось поводом для ослушания, она тут же с необыкновенной кротостью сказала:

– Хорошо, больше не буду.

На верхней площадке они расстались, потому что одним из условий нестрогого, но неукоснительного распорядка жизни Пэнси был запрет спускаться в нижние этажи. Изабелла сошла с лестницы, и когда она была уже на последней ступеньке, неподвижно стоявшая наверху девочка крикнула «Вы вернетесь?» голосом, не раз вспоминавшимся ей потом.

– Да… вернусь.

Мадам Катрин встретила Изабеллу у подножья лестницы и проводила до двери приемной, перед которой они, задержавшись, обменялись несколькими фразами.

– Я не войду, – сказала преподобная сестра, – вас ждет там мадам Мерль.

Изабелла, услышав это, застыла на месте; она чуть было не спросила, нет ли в монастыре какого-нибудь другого выхода. Но после секундного размышления поняла, что лучше не обнаруживать перед достопочтенной монахиней своего желания избежать встречи со второй посетительницей Пэнси. Мадам Катрин очень мягко взяла ее за локоть и, устремив на нее умные благожелательные глаза, как бы тоном единомышленницы спросила:

– Eh bien, chere Madame, qu'en pensez-vous?[177]

– О моей падчерице? Ну, этого в двух словах не скажешь.

– Мы думаем, что достаточно, – сказала коротко и ясно мадам Катрин, распахивая дверь монастырской приемной.

Мадам Мерль сидела в той же позе, словно настолько была погружена в размышления, что ни разу за все время не шелохнулась. Едва лишь монахиня закрыла с той стороны дверь, как она поднялась, и Изабелла увидела, что размышляла она не напрасно. Она снова полностью владела собой, к ней вернулась вся ее находчивость.

– Мне захотелось дождаться вас, – сказала она как нельзя более любезно. – Но не для того, чтобы разговаривать о Пэнси.

Изабелла не очень представляла себе, о чем же им еще разговаривать, и, несмотря на заявление мадам Мерль, немного помолчав, ответила:

– Мадам Катрин находит, что достаточно.

– И я нахожу, что достаточно. Но мне хотелось спросить вас кое-что о бедном мистере Тачите, – добавила мадам Мерль. – Есть у вас основания считать, что его час в самом деле пробил?

– Я не располагаю никакими сведениями, кроме телеграммы. К сожалению, она подтверждает эту возможность.

– Я задам вам несколько странный вопрос, – сказала мадам Мерль. – Вы очень любите своего кузена? – И она улыбнулась не менее странной улыбкой.

– Да, очень. Но я не понимаю вас.

Мадам Мерль словно в нерешительности помедлила.

– Объяснить это довольно трудно. Мне кое-что пришло в голову, что, возможно, не приходило вам, и я спешу поделиться с вами своими мыслями. Ваш кузен оказал вам когда-то великую услугу. Неужели вы так и не догадались?

– Он оказал мне множество услуг.

– Да; но одна ни в какое сравнение не идет с остальными. Он сделал вас богатой женщиной.

– Он… меня?…

Мадам Мерль осталась, по-видимому, довольна произведенным впечатлением и теперь уже торжествующим тоном продолжала.

– Он придал тот блеск, которого вам недоставало, чтобы стать блестящей партией. По сути дела вам надо благодарить его. – Встретившись глазами с Изабеллой, она осеклась.

– Я не понимаю вас. Деньги завещал мне дядюшка.

– Вы правы; деньги завещал вам дядюшка, но идею подал ваш кузен. Это он внушил ее отцу. Да, моя дорогая, сумма-то была огромная.

Изабелла пристально смотрела на нее; ей казалось, что мир сегодня то и дело озаряется зловещими вспышками.

– Не знаю, зачем вы мне это говорите. Не знаю, откуда вы это знаете.

– Я знаю только то, о чем догадалась сама. Но об этом я догадалась.

Изабелла направилась к двери и, уже открыв ее, держась рукой за щеколду, несколько секунд помедлила. Потом она сказала:

– А я считала, что должна за все благодарить вас. – И это было единственной ее местью.

Мадам Мерль стояла, опустив глаза, в позе гордого раскаяния.

– Знаю, вы несчастны. Но я еще несчастнее.

– Этому я верю. Пожалуй, я предпочла бы никогда вас больше не видеть.

Мадам Мерль подняла глаза.

– Я уеду в Америку, – негромко произнесла она, в то время как Изабелла переступила порог.

Не с удивлением, а скорее с чувством, которое при иных обстоятельствах можно было бы назвать радостью, Изабелла, выйдя из парижского почтового на Чэринг-Кросском вокзале, попала прямо в объятия или по крайней мере в руки Генриетты Стэкпол. Телеграфируя подруге из Турина, она далеко не была уверена, что Генриетта ее встретит, но знала, что телеграмму дает не напрасно. Весь долгий путь от Рима она проделала в полной растерянности, не пытаясь даже заглянуть в будущее. Невидящими, безразличными глазами смотрела она на мелькающие за окном края, не замечая, что земля уже везде облеклась в свежайший весенний убор. Мысли ее тем временем блуждали в совсем других краях – незнакомых, сумрачных, непроходимых, где всегда одно и то же время года: вечное уныние зимы. Изабелле было о чем подумать, но не размышления, не поиски здравых решений занимали ее ум. В нем проносились бессвязные видения, а порой вдруг тоскливо вспыхивали воспоминания и былые надежды. Образы прошлого и будущего приходили и уходили, как им заблагорассудится, они то возникали, то рассыпались с судорожной внезапностью, всегда следуя своей собственной логике. Чего только не припоминалось ей, просто поразительно! Теперь, когда она была посвящена в тайну, когда знала то, что имело к ней самое прямое отношение и что, будучи от нее сокрыто, превратило ее жизнь в попытку играть в вист неполной колодой карт, – истинный ход событий, их взаимосвязанность, их внутренний смысл и, главное, их ужас – все это предстало перед ней с некоей архитектурной протяженностью. Ей припомнились тысячи пустяков, они оживали в памяти так же непроизвольно, как по коже пробегает дрожь. В свое время они казались ей пустяками, но теперь давили, точно свинцовая тяжесть. Однако они как были, так и остались пустяками – в конце-то концов какая ей польза в том, что она поняла их суть? Ей все казалось теперь бесполезным. Никакой решимости, никаких стремлений у нее не осталось и никаких желаний тоже, кроме одного – добраться до спасительного прибежища. Гарденкорт послужил ей отправной точкой, и возвращение в его уединенные покои было хотя бы временным выходом. Она выпорхнула оттуда полная сил, она возвращается туда совсем обессиленная. И если когда-то Гарденкорт был для нее местом отдохновения, отныне он стал святыней. Она завидовала Ральфу, что он умирает, ведь если уж думать об отдыхе, возможен ли отдых более полный? Совсем не быть – все отринуть, ничего больше не знать; самая мысль об этом была не менее сладостна, чем в жарких странах мечта о затененной комнате, где стоит мраморная ванна с прохладной водой.