Плексус - Генри Миллер

Скажу прямо: после чтения событийный мир перестал занимать меня. На ежедневные новости я обращал почти столько же внимания, сколько на Песью звезду. Я был в самом центре процесса трансформации. Все вокруг было «смерть и преображение».

Лишь один заголовок был еще способен взволновать меня: КОНЕЦ СВЕТА БЛИЗОК! Я не ощущал в этой воображаемой фразе угрозы моему миру - только миру остальному. Я был ближе к Августину, нежели к Жерому. Но еще не открыл своей Африки. Моим убежищем была тесная меблирашка. Сидя там в одиночестве, я испытывал странное ощущение покоя. То не был «покой, приносящий понимание». Ах нет! То были моменты тишины, предвестие более полного, более продолжительного покоя. Такой покой ощущает человек, способный настроиться на задумчивость мира.

Тем не менее это был шаг вперед. Образованный человек редко идет дальше этой стадии.

«Вечная жизнь - это не жизнь за могилой, но истинно духовная жизнь», - сказал философ. Сколько времени ушло у меня на то, чтобы до конца понять смысл этого изречения! Русская мысль целое столетие (девятнадцатое) была озабочена этим вопросом «конца», утверждением на земле Царства Божия. Но в Северной Америке не заметили ни того столетия, ни тех мыслителей и искателей подлинного смысла жизни, словно их не существовало. Истины ради надо отметить, что время от времени снаряд залетал и в нашу сторону. Время от времени мы получали послание с некоего далекого берега. Но к этому относились как к чему-то не только непостижимому, эксцентричному, чужестранному, но и оккультному. Последнее означало, что это не имело никакой практической ПОЛЬЗЬ и было неприложимо к повседневной жизни.

Чтение Шпенглера не было таким уж бальзамом на душу. Оно скорее было духовным упражнением. Критика западной мысли, лежащая в основе циклической структуры его книги, произвела на меня то же воздействие, какое коаны производят на дзэн-буддийского подвижника. Снова и снова я достигал сатори на свой собственный, западный лад. Не раз, подобно вспышкам молнии, на меня нисходило озарение, какое возвещает о перевороте в душе. Бывали мучительные мгновения, когда Вселенная, словно мехи аккордеона, сходилась в бесконечно малой точке или беспредельно растягивалась так, что ее могло охватить лишь Божье око. Вперяясь взглядом в звезду за окном, я мог увеличить ее в десять тысяч раз; я мог странствовать от звезды к звезде, подобно ангелу, стараясь охватить Вселенную, видимую, как в сверхтелескоп. После этого я вновь оказывался в своем кресле, разглядывал ноготь или, пожалуй, почти невидимое пятнышко на шляпке гвоздя и видел в нем Вселенную, какую физик стремится воссоздать, вглядываясь в атомную структуру пустоты. Меня всегда поражало, что человек вообще способен представить себе «пустоту».

Давно уже концептуальный мир заменяет человеку мир на-стоящий. Назвать, определить, объяснить… Результат: неизбывное страдание. Расширять или суживать Вселенную ad infinitum стало салонной игрой. Изображать из себя бога, вместо того чтобы попытаться стать Богом. Божиться, божиться - и в то же время ни во что не верить. Бахвалиться научными достижениями, но на мир вокруг смотреть как на кучу дерьма. Пугающая раздвоенность! Голосовать за политические системы и никогда - за людей. Отвергать чудотворцев, устанавливая государственный строй от их имени.

Одинокими ночами, когда я обдумывал какой-нибудь вопрос, - всякий раз только один! - я мог совершенно ясно видеть наш реальный мир, видеть, каков он и почему таков. Я мог примирить милосердие и зло, божественный порядок и безудержное уродство, неиссякаемую созидательность и полное бесплодие. Я мог балансировать на столь тонкой грани внутреннего равновесия, что одно легкое дуновение ветерка способно было низвергнуть меня во прах. Мгновенная аннигиляция или бесконечная жизнь - мне было все равно. Я находился в точке покоя: обе стороны пребывали в столь полном равновесии, что единая молекула воздуха нарушила бы его.

Состояние равновесия неожиданно нарушила озорная мысль: «Как бы полно человек ни постиг некую глубокую философию, его знание - всего лишь волосок, летящий в безбрежном пространстве». Так сказал бы японец. Вслед за тем я вернулся к более простой форме устойчивости. Вновь обрел самую непрочную из опор - твердую землю. Ту твердую землю, которую теперь мы считаем пустой, как космос.

«В Европе я был, одинокий в своей тоске по России, которая свободна», - сказано где-то у Достоевского. Из Европы он слал благую весть, как истинное Евангелие. Через сто, через двести лет подлинный смысл его слов может быть понят до конца. А что делать пока? Вопрос, который я снова и снова задавал себе.

В начале главы, названной «Проблемы арабской культуры», Шпенглер довольно подробно останавливается на эсхатологической стороне речей Иисуса. Весь раздел, поименованный «Исторические псевдоморфозы», - это гимн апокалипсическому. Он открывается исполненным нежности сочувственным портретом Иисуса из Назарета, стоящего лицом к лицу с современным ему миром. «Явление, ни с чем не сравнимое, которое подняло зарождающееся христианство над всеми религиями того бурного периода, - это фигура Иисуса». Так начинается этот раздел, В высказываниях Иисуса, подчеркивает Шпенглер, не было ни социологических наблюдений, ни проблемности, ни полемики. «Никакая вера еще не переменила мира, и никакой факт никогда не сможет опровергнуть веры. Не существует моста между ходом истории и существованием божественного порядка…»

Далее читаем: «Религия есть метафизика, и ничего больше - «Credo quia absurdum», - и это не метафизика знания, аргумента, доказательства (как обычная философия или ученость), но метафизика, рожденная жизнью и опытом - то есть немыслимая, как непреложность, сверхъестественная, как факт, жизнь как существование в мире не реальном, но истинном. Иисус ни мгновения не жил в мире ином, нежели этот. Он не был моралистом, и видеть последнюю цель религии в морализаторстве - значит совершенно не понимать, что такое религия… Его учение было декларацией, и ничем больше, декларацией тех Невероятных Вещей, образ которых он постоянно носил в себе: грядущего Нового Века, пришествия небесных посланцев, Страшного суда, нового Неба и новой Земли. Никакого другого понимания религии не было ни у Иисуса, ни в какой-либо иной глубоко чувствующий период истории… «Мое Царство не от мира сего» - и только тот, кто способен заглянуть в бездны, этим пламенем освещаемые, способен постичь все его слова».

Именно в этом месте Шпенглер выражает свое презрение Толстому, «который поднял древнее христианство до уровня социальной революции». Именно здесь мы находим очевидную аллюзию на Достоевского, который «никогда не помышлял о социальных улучшениях». («Разве поможешь душе, уничтожив собственность?»)

Достоевский и его «свобода»…

Не в то ли самое время Толстого и Достоевского другой русский спрашивал: почему верить в Царство Небесное глупо, а в Земную Утопию - умно?

Возможно, ответ на эту загадку дал Белинский, как-то заметив, что судьба субъекта, индивида, личности важнее судьбы целого мира и здоровья китайского императора.

Во всяком случае, определенно это Федоров спокойно сказал, что каждый человек в ответе за весь мир и всех людей.