Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански

Он ищет близости с ней, она же погружена в заботы о его ребенке. Эта юная девушка, которая, казалось, принадлежала «исчезнувшему золотому веку»[1441] и душой уже стремилась на небеса, дает свое согласие на брак с Эдуардом при условии, что Шарлотта по собственной воле откажется от него, и все свидетельствует о том, что Шарлотта готова это сделать. История приближается к счастливой развязке, но тут случается несчастье. В радостном волнении Оттилия вместе с ребенком собирается переплыть на лодке на другой берег озера, хватает весло, как вдруг ребенок выскальзывает у нее из рук, падает в воду и тонет. Поначалу его смерть кажется спасением. Для Эдуарда это «воля рока»: последнее препятствие на пути к воссоединению с Оттилией устранено. Шарлотта соглашается на развод, потому что и она видит в смерти ребенка знак судьбы: «Мне следовало раньше на него решиться; своей нерешительностью, своим сопротивлением я убила ребенка. Есть вещи, на которых судьба настаивает упорно. Напрасно преграждают ей дорогу разум и добродетель, долг и все, что есть в мире святого; должно случиться то, что она считает правильным, что нам не кажется правильным, но в конце концов она добивается своего, что бы мы ни затевали»[1442].

Что это за сила рока, сметающая все на своем пути и убивающая ребенка? Это сила притяжения двух любящих людей, которую ничто не может остановить, это природная стихия, что сильнее долга и рассудка, сильнее свободы.

В наиболее чистом виде эта сила притяжения проявляется, пожалуй, в Оттилии. У Эдуарда она принимает форму вожделения, тогда как Оттилия оказывается во власти почти сомнамбулического гипноза. Она хочет вырваться из-под власти этих чар, но не может, несмотря на чувство вины, поскольку для Оттилии, в отличие от Эдуарда, смерть ребенка – это не избавление от препятствия, а появление нового. И все же до самого конца, когда уже становится ясно, что им не суждено быть вместе, они остаются внутри этого магнетического поля любви, чью нежную власть Гёте описывает так: «Как прежде, они оказывали друг на друга неописуемое, почти магически притягательное действие. Они жили под одной кровлей, и часто, даже не думая друг о друге, занятые иными делами, отвлекаемые обществом, они неизменно друг к другу приближались. Находились ли они в одной и той же зале, как уже стояли или сидели рядом. <…> не нужно было им ни взгляда, ни слова, ни жеста, ни прикосновения, а лишь одно – быть вместе. И тогда это были уже не два человека, а один человек, в бессознательно полном блаженстве, довольный и собою, и целым светом. И если одного из них что-то удерживало в одном конце дома, другой мало-помалу невольно к нему приближался. Жизнь была для них загадкой, решение которой они находили только вместе»[1443].

У них и голова болит одновременно – у нее слева, у него – справа. Их потому так сильно тянет друг к другу, что только вместе они становятся «одним человеком» – аллюзия на платоновский образ изначально целостного человека, рассеченного пополам и вынужденного искать свою вторую половину.

Неужели в этом и заключается загадка жизни, в этом страстном стремлении к целостности, к тому, чтобы «быть вместе»? Неужели это желание способно подчинить себе нравственность, закон и устоявшиеся обычаи, являясь неподвластной нам внутренней природой? Неужели от природы заложен в нас этот поиск недостающей половины, благодаря которой индивид снова ощущает свою полноту? Похоже, что так оно и есть. В «Максимах и рефлексиях» из литературного архива Гёте можно найти такое утверждение: «Кто действительно глубоко заглянет внутрь себя, обнаружит там лишь половину, и постарается ли он после этого завоевать девушку или весь мир, чтобы дополнить себя до целого, уже не имеет значения»[1444]. С этой точки зрения индивид означает не неделимое, а отделенное, ищущее недостающую часть. В избирательном родстве проявляется более или менее выраженная сопринадлежность, части образуют новые группы и соединения, причем не всегда этот процесс протекает мирно, но нередко сопровождается болью и слезами, ибо что объединяет одних, насильно разлучает других.

Действующие здесь силы неоднозначны – не зря Гёте называет их «грозными и враждебными»[1445]. Оттилия ищет защиты от них, «посвящая себя святому». Но поскольку она по-прежнему остается в магнетическом поле своего возлюбленного, она не в силах совершить внешнее отречение, покинув имение и вернувшись в пансион. Она может отречься от своего чувства в глубине души, что она и делает, ибо только так она может простить себе смерть ребенка. Возможно ли это – отречься от любви, оставаясь при этом в ее магнетическом поле? Такое возможно, только если человек сам для себя решает умереть. И Оттилия медленно умирает, отказываясь от еды, а вслед за ней этот мир тихо покидает и Эдуард.

Сила притяжения между двумя людьми – это не просто метафора. Для Гёте это безусловный факт. Речь здесь идет не о метафизике, а о самой настоящей физике половой любви. Отношения между Эдуардом и Оттилией определяются природной необходимостью, а против нее, как напоминает Шарлотта в первой сцене романа, «сознание – оружие непригодное»[1446]. Поскольку сознание, в свою очередь, связано со свободой, то и свобода здесь упирается в некие границы, хотя, разумеется, речь не идет о ее полном и повсеместном отрицании. В конце концов, и Шарлотта, и капитан сумели одержать верх над своими чувствами. Но Эдуард погибает, не совладав с самим собой. В нем гаснет даже малейший проблеск свободы. Медленное умирание Оттилии, напротив, не является исключительно природным процессом – это результат ее волевого решения, а именно отказа от еды. Так ей удается уйти от Эдуарда, невзирая на силу взаимного притяжения.

История ее жизни заканчивается как житие святой: «Тишина осеняет их гробницы, светлые родные лики ангелов смотрят на них с высоты сводов, и как радостен будет миг их пробуждения»[1447].

Это последние фразы романа, но итог, подводимый рассказчиком, содержится не в них, а несколькими страницами ранее в описании покойной Оттилии. Она, как говорится в этом пассаже, воплощала в себе «скромные добродетели», уничтоженные «равнодушной рукой природы», «лишь недавно взошедшие из ее плодоносных глубин, редкие, прекрасные, любви достойные добродетели, благостное влияние которых наш скудный мир воспринимает с радостью и наслаждением и об утрате которых всегда скорбит и тоскует»[1448].

И здесь внимательный читатель невольно останавливается, ведь на самом деле Оттилия и Эдуард умирают не от чувств друг к другу, а оттого, что на их пути встает институт брака и