Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Антициклон постоял над Пиренейским полуостровом, с любопытством заглянул в Бискайский залив и двинулся к северу. Пролетев над побережьем Атлантики и миновав устье Жиронды, он направился к острову Олерон. Впереди и позади него мчались свежие ветры. В самом сердце его продолжали царить спокойствие и тишина. Сидя на склоне холма и глядя с высоты на причал, Дюлюк и Протагор почувствовали, как в спину им дышит ветер с востока. Они сидели лицом к солнцу, все еще высоко стоящему в небесах. Они терпеливо ждали. Скоро прибудут повозки. Потом опустится ночь. Через некоторое время после захода солнца они зажгут сигнальный маяк, а еще некоторое время спустя получат ответ на сигнал. И тогда изо всех их напряженных усилий и усилий их заморских партнеров, изо всех тщательно продуманных и спланированных встреч и случайных столкновений, когда для каждого аргумента находился контраргумент, а почти любая сила наталкивалась на другую, направленную в противоположную сторону, изо всего этого хаоса выявится одна-единственная данность, которая превзойдет все противодействующие силы и задаст движение в одном-единственном возможном направлении. В тот момент, когда «Вендрагон» причалит к их пристани, эта единственная сила тоже уравновесится суммой всех прочих, и последняя траектория завершится в точке финала.

Ветер начинал утихать, и Дюлюк с Протагором обнаружили, что на них снизошло странное спокойствие. Они переглянулись, а потом снова обратили взоры к морю. Механизмы достигли взрывоопасной стадии, и на море взирало с небес око надвигавшегося шторма. Недвижный центр антициклона остановился прямо над Рошелью.

* * *

По мере того как тянулись и уползали прочь летние месяцы, Назим все отчетливее понимал, что теряет почву под ногами. Он стоял на солнцепеке у пристани Батлера и смотрел, как «Вендрагон» покачивался на волнах. Так проходили дни и недели. Иногда, исключительно ради разнообразия, Назим принимался бродить по набережной Темзы, глядя на темные окна дома Ле Мара. Но «Вендрагон» был уже загружен товаром и позабыт своими хозяевами, а Ле Мара, казалось, просто растворился в воздухе.

У Назима даже не возникало сомнений в том, что враги знают о его существовании. Он с самого начала дал понять Ле Мара, что наблюдает за ним в порту. Он был чужеродным телом, песчинкой, затесавшейся в отлаженный механизм их работы. Назим старался убедить себя, что само его присутствие в качестве наблюдателя создаст своего рода давление, под влиянием которого деятельность его врагов хоть как-то проявится и Назим обнаружит хоть какой-то след, любую зацепку. Но он глубоко заблуждался. По правде говоря, действия его врагов сейчас для него были ничуть не более понятными, чем девять месяцев назад, когда он ступил на землю Англии с трапа «Ноттингема». Они готовились, наверняка к чему-то готовились. Но к чему?

Вечер, который он провел в наблюдении за фабрикой Коуда, конечно, кое-что прояснил, однако все события остались загадочными. Две девушки, похожие на сестер-близнецов, в одинаковых платьях; черная карета, Ле Мара и его партнер-здоровяк; и в кабаке — юноша в черном. Казалось, события, очевидцем которых стал Назим, не имели отношения ник чему выходящему за пределы самих этих событий. Он будто наблюдал какую-то сложную настольную игру или механизм, который собрали, а потом разобрали на части. В центре же всех этих бесцельных действий стоял Лжеламприер. Игрок? Перводвигатель? Пешка? Этого Назим не знал, но настоящий Ламприер был мертв, был убит в комнате в переулке Синего якоря.

Назим порылся в карманах в поисках талисмана, доставшегося ему в ту ночь. Знала ли эта женщина, чьи серо-голубые глаза смотрели на него с миниатюры, что ее сын мертв и замещен каким-то сомнительным двойником? Враги Назима не могли не знать, что ему все это известно, но тем не менее они не обращали на него внимания, и это пренебрежение сводило его роль к какой-то незначительной помехе на самой периферии их деятельности. И сфера влияния наваба, соответственно, уменьшилась, его приказы Назиму превратились теперь в неуверенные предположения, в общие тенденции поведения эмиссара. Назим прекрасно помнил свою изначальную задачу. «Найди их, убей их, верни мне то, что принадлежит мне…» Но теперь спешить было некуда, и Назиму казалось, что он смотрит длинный сон, вращаясь между двумя обманными спиралями и не включаясь целиком ни в одно из этих круговращений.

Итак, он плыл в потоках летнего зноя, и вялые месяцы старились и умирали на его глазах. Обратив внимание на «трудовой конфликт», повергший в оцепенение шумные причалы, Назим подумал о сходстве этого внешнего оцепенения с его собственным внутренним параличом. Мир его теперь ограничивался темным сводом подвала, где он лежал, прислушиваясь к слабым шорохам, доносившимся с верхнего этажа, где медленно двигалась Карин. Назим отступил в свои сновидения, где ослепительный солнечный свет и красные скалы давали ему другую перспективу и другую точку зрения на понимание смерти. Там его всегда ожидало лицо Бахадура, не ведавшее удивления. Он просыпался от запаха разложения, вторгавшегося в чистую тишину сновидения. Медленное угасание и быстрая смерть; разные виды человеческого конца. Что-то подсказывало Назиму, что эти две формы проявления смертности противоположны друг другу. Слишком человеческая бренность и слабость женщины были именно тем, чего недоставало Бахадуру, летящему вниз со скалы; в лице его дяди чувствовалась необычная холодность, когда тот указывал на свою грудь. «Мы меняемся изнутри…» Что же с ним случилось? Что случилось с ними обоими?

К концу июня стало жарче, и Назим начал замечать, что в городе что-то происходит. Казалось, что вся энергия городских улиц бесцельно вращается по замкнутому кругу. Горожане при всем их разнообразии будто натянули на себя одинаковые маски; отличить их друг от друга можно было с большим трудом. На всех рынках столицы происходили одинаковые сделки и велись одинаковые переговоры. Город словно неустанно кружился вокруг своей оси, бесконечно повторяя каждое движение.

Но с приближением июля Назим заметил кое-что новое. Лозунги пестрили чуть ли не на каждой стене. У города появилась новая особенность, хотя с виду она пока что выглядела простой небрежностью, выражаясь в том, что на мостовых не убирали мусор, а по ночам перестали зажигать фонари. Ночные патрули проходили над подвалом все с меньшей регулярностью, а в конце концов и вовсе исчезли. Теперь Назим чаще отваживался выйти из своего укрытия и бродил по ночным улицам, незаметно проскальзывая в трактиры и кабачки и прислушиваясь к городским сплетням. Он видел, как вокруг уличных ораторов собираются толпы слушателей. В июле на улицах и площадях умножились голоса, говорившие с иностранным акцентом, и сразу появились компании, подозрительно оборачивавшиеся на него, когда он проходил мимо в своем плаще и широкой шляпе, скрывающей лицо. Их недоброжелательное внимание ползло за ним следом, пока он не исчезал из виду. Во вторую неделю месяца начал дуть горячий ветер, а толпы на улицах стали более многолюдными. Группы людей бродили по главным проспектам с таким видом, словно обрели некую цель, подавленную, неясную, но уже ощутимую. Назим чувствовал, как с каждым последующим днем эта цель становится более отчетливой; множество разнообразных желаний сливались воедино, в некое общее стремление, жаждущее удовлетворения. Все повторялось… Это было знакомо. Откуда знакомо — этого Назим не понимал. Но он чувствовал, что ему тоже удалось сконцентрироваться. Он возобновил дежурства у дома Ле Мара и у заброшенных доков; оказалось, что доки не бездействуют, а просто выжидают, точно так же, как и сам Назим. Улицы гудели от сдерживаемых намерений, подобных его собственной цели, и по мере того как в городе росла напряженность, Назим чувствовал, что он узнает что-то ему знакомое. Предчувствие перемен собралось внутри него в тугой узел, сжимавшийся все туже до тех пор, пока вечером двенадцатого июля не лопнула первая нить.