Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Валерий принёс также два фугаса молдавского портвейна, прозванного «бормотухой», да ещё привёл с собой двух англичан, толстого и тонкого, профессоров-филологов из Оксфорда.

– Как удалось прорваться сквозь засады и опорные пункты кагэбэшников? – светски поинтересовался у англичан, как если бы спрашивал про лондонскую погоду, Шанский и церемонно пригласил рассаживаться.

Слова про засады и опорные пункты КГБ очень перепугали Ванду – тогда, в первый свой приезд в Ленинград, да ещё в разгар холодной войны, ей казалось, что повсюду за ней следят…

– Внимание, сливки общества! Для начала, – воскликнул Шанский, сложивший у рта ладони рупором, – для начала, как и принято в хороших домах, прослушайте-ка эпиграф! – воскликнул и небрежно тронул желтоватую клавишу на громоздком магнитофоне, спровоцировав ураганный выдох Высоцкого:

– Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать…

В наступившей после эпиграфа тишине Аня, немножко выждав, сказала:

– Довольно драматичная пауза. Что сейчас по программе хорошего дома будет?

– Не бойтесь, не светопреставление!

Неповторимая, канувшая в прошлое картина подневольной подвальной свободы, оплетённая своенравными водопроводными-канализационными-тепловыми трубами, которые могли спонтанно разбушеваться, предложив гостям незапрограммированный концерт! Но пока трубы помалкивали. И беззвучно, мутно, как в заведённой навсегда отрешённости, показывал фигурное катание примостившийся на полочке с гаечными ключами, плоскогубцами и устрашающими ножницами для резки металла малюсенький телевизор, из которого косо, как рапира, торчала антенна. А в торце подрамника-стола уже величаво восседал щупловатый Шанский с бенгальскими огнями в очах, рассаживались нарядные надушенные красивые молодые дамы, кавалеры с выразительными профилями наполняли стаканы, и вот, подняв свой стакан и торжественным голосом возвестив открытие посиделок: «Веселится и ликует весь народ!» – Шанский рукояткой ножа постучал по отрезку водосточной трубы, как если бы хотел сопроводить народное ликование колокольным звоном, и обнадёжил – все эти трубы, вместе взятые, способны зазвучать-завыть в свинге аритмичнее и громче, чем самый большой джаз-банд. Словно невзначай, Шанский ещё и повернул электровыключатель, такой поворот выключателя открывал в качестве вводного номера обязательную культурную программу вечера, номер этот хозяин называл «встряской»: скульптуры Элика, задрожав, запыхтев и заскрежетав, принялись биться в конвульсиях и вращаться, из трясучего агрегата, отдалённо похожего на утюг-броненосец, потянулся едкий дымок.

– Вонючее какое искусство, – закашлялась Аня.

И уже разгорались бестолковые споры обо всём и ни о чём, превращавшие спорщиков, не признававших ни фактов, ни аргументов, в боевых петухов, и уже звонко колотил по отрезку жестяной трубы, взывал к античной ясности Шанский и тянулся тут же к бутылке, не забывая о своих обязанностях виночерпия, и общий шум-гам тематически начинал дробиться, кто-то уже расспрашивал Германтова о «Зеркалах» Вадима Рохлина, многих поразивших на выставке в ДК Газа неожиданным включением в картину натурального зеркала, а Германтов говорил, да, обиходная реальность – в виде натуральных сменяемых отражений в натуральном зеркале – вброшена в сердцевину умозрительно-условной картины, соединившей в себе таким образом оцепенелую магию, свойственную живописи, с отражательной подвижной магией зеркала; вспоминал, что Вадик ещё в пионерлагере был тайнами зеркала заворожен. А каков Рохлин-художник, спрашивали, каков? Таков, думаю, отвечал, каковы все большие художники: он, чудодействуя, на слова-объяснения не разменивается, хотя при этом, конечно, сам не ведает, что творит. И уже после первоначального винного разогрева, когда Шанский зачитал произвольно выбранный отрывочек из Валеркиного перевода «Ады», когда Данька Головчинер, изгибисто сложив губы трубочкой, ритуально покачиваясь над столом-подрамником, произнёс свой ожидаемый, с обязательными стихами – «Бейся, свечной язычок, над пустой страницей, трепещи, пригинаем выдохом углекислым…» – тост за вечные тайны поэтических языков. Темы и голоса перемешивались… Кто во что горазд загомонили; впрочем, разноголосица выруливала к стандартной тематике.

А вот англичанам, прислушивавшимся к переводу ударных реплик, всё, что они видели-слышали, было интересно; донельзя возбуждённые, они, впервые увидев-услышав этакое, быстро избавились от смущения.

– Загнивание империи, бывает, срабатывает как катализатор искусства. Возьмите фантастический расцвет искусств в канун гибели Австро-Венгрии или возьмите наш Серебряный век.

– Надейся и жди.

– Чего в наших канунах ждать – гибели или расцвета?

– Хотелось бы и того, и того… Империя пусть себе гибнет, а…

– У разбитого корыта не боишься остаться?

– Так случилось уже после Февральской – две погибели: ни империи тебе, ни искусства.

– «Бог сохраняет всё, особенно слова…» – в ритме стиха вновь закачался над столом, подняв стакан, Головчинер, самый компетентный из присутствующих, возможно, вообще из живущих, стиховед-математик, ведающий ударными и неударными рифмами Бродского, а Ванда, когда выпили, испуганно вспомнила про КГБ, вспомнила, что из-за преследований КГБ вынужден был уехать Бродский, а Шанский решил её разыграть – это будет один из его лучших розыгрышей…

– Для политической жизни России характерна странная, наверное, генетическая болезнь: едва население подкормится мало-мальски, едва озаботятся наверху давно назревшими реформами и наметится ослабление режима, как тут как тут возникают «группы нетерпения», которые фанатично требуют всего и сразу, а в итоге – добиваются прямо противоположного.

– Об этом недавно Трифонов написал.

– Замечательно написал.

– Так ведь и до народовольцев было… Как раз тогда, когда конституцию Сперанского ко времени нового царствования достать хотели из-под сукна. Декабристам приспичило побунтовать, и пожалуйста – Николая-Палкина получили на тридцать лет, потом, при сыне его, просвещённом царе, крестьян освобождали, так тут уже народовольцы ставку на бомбы сделали, царя-освободителя бомбой отблагодарили… Всем непрошенным спасителям закабалённого народа, как написал Трифонов, не терпелось обязательно и поскорей дойти до упора.

– Весь мир насилия разрушить, а затем…

– Угощайтесь птифурами.

– Какими ещё птифурами?

– Пряного посола, – Шанский пододвинул бумажную ванночку с узкими ломтиками-полосочками чёрного хлеба, с килькой на каждой полосочке.

– Ну да, разрушительная идея – свобода вместо империи! – овладела несколькими поколениями русской интеллигенции, редкой живучестью обладает в Святой Руси – монархической ли, советской – эта разрушительная идея.

Германтов смотрел на репродукцию «Слепцов», на диагональную – сверху вниз – сползающую в яму сцепку фигур: ни злорадства, ни сострадания не вызывали они; чистый символ?

– Так началось с декабристов – чего добились они?