Иерусалим правит - Майкл Муркок

Майор Най уважал всех людей — и уважал их больше всего тогда, когда они владели собой и решали собственные проблемы. «А пока, — заверял меня майор, — они совершенно счастливы, поскольку пользуются нашими удобствами». Он выражал то же самое мнение, что и мистер Уикс, который уже не искал моего общества, как в прежние дни. Граф Шмальц отправился в Восточную Африку. Другие белые приезжали и уезжали. Я оставил много автографов американским вдовам — они обещали посмотреть «Аса среди асов», как только вернутся домой. Лейтенанта Фроменталя отправили в экспедицию; начались перестрелки и местные восстания, которыми предводительствовали люди из последней харки Абд эль-Крима: они решили, что господин их предал, и отказались исполнять соглашение, подписанное им. Они теперь пытались заключить союз с южными берберами, особенно с синими туарегами и воинами пустыни, которые бросили вызов власти Глауи. Они негодовали на новый закон, пришедший в их древние торговые места. Их опыт свидетельствовал, что новый закон всегда приносил более высокую прибыль городским арабам. Фроменталь доверительно сообщил мне, что не видит никакого смысла в том, что французские солдаты помогают улаживать древние племенные споры. Он боялся, что Марокко никогда не избавится от последствий политики Лиоте — генерал поощрял завоевание недружественного племени племенем уже дружественным (или с которым можно было договориться), таким образом используя собственные миротворческие ресурсы страны. Это помогало экономить деньги французских налогоплательщиков — и решать одну из главных проблем французской имперской стратегии со времен Наполеона. Теперь, однако, политические перемены, усиление «националистов» (таких же, как в Египте и везде) вызвали на набережной д’Орсэ недоверие к местным правителям. Так что Фроменталю приказали отправляться к границам протектората и подгонять солдат для расширения зоны влияния. Фроменталь таких мер не одобрял. Он говорил, что это совсем не защита, а вмешательство в старые ссоры. Он хотел, чтобы французы отступили к Атласу и успокоились.

Такая умеренность, однако, уже не соответствовала экспансионистским устремлениям французов, на которые, конечно, тотчас откликнулись итальянцы и испанцы. Все дело было в нефти. Но нам тогда этого не говорили.

Под влиянием ислама исчезает всякая сдержанность, в том смысле, в каком ее понимают в Европе, и меняются перспективы — так же, как они меняются в пустыне. Любовные ласки Рози фон Бек становились все более страстными — и в то же время сокращалась их продолжительность; наше удовольствие, усиленное «белой девой», сосредотачивалось в нескольких мгновениях, которые мы могли провести вместе днем или ночью. Ничего подобного я прежде не испытывал. Я жил двадцать три часа и сорок минут лишь ради двадцати минут самой изысканной страсти. Я требовал у Рози все новых откровений о приключениях с эль-Хадж Тами, о его полных рабов гаремах, где больше половины наложниц были французского или испанского происхождения, а две или три оказались ирландками или англичанками — Рози не могла сказать наверняка. Она описывала оргии и необычайные проявления чувственности, тонкой и невыносимой жестокости. Это усиливало мою похоть, восстанавливало мужественность и заставляло забыть о ледяном прикосновении Бога и Ее смертельных удовольствиях, уводило прочь от прохладного дыхания Смерти — несмотря на то что у меня были все основания опасаться новых открытий. Возможно, я тоже мог в полной мере ощутить свою силу лишь в кризисные времена. Но это же просто нелепо — связывать такие удовольствия с оскорблением, совершенным Гришенко на глазах у Бродманна. Я никогда не испытывал мазохистского стремления к почитанию. Мысль о карах паши не приносила мне восхитительного возбуждения чувств, она просто порождала ужасное беспокойство.

Она не открыла мне ничего нового. Она сказала мне, что паша заставлял называть его арабским словом. Я попросил ее использовать это слово. Оно было мне знакомо. Она жаловалась, что он проводил большую часть времени на ногах. Они полагала, что у рабынь появилось очень много костных мозолей, даже у самых молодых девочек. В некоторые ночи, по ее словам, она ничего не ощущала выше колен, а ниже них испытывала муки неутоленной чувственности. Она говорила, что от этого ей делалось дурно. Баланс устанавливался слишком необычный. Она утверждала, что девочки с проколотыми частями тела не показались ей странными. Они были довольно красивы и гордились своими украшениями, даже теми, что с замками. Я заметил, что она описывает обычные извращения короля-варвара. Неужели она до сих пор считала их возбуждающими?

— В более скучной компании, — ответила она.

Ее лесть была восхитительна. Она свидетельствовала о моем превосходстве над повелителем, власть которого я утверждал, от лица которого я говорил. Роза убедилась, что я известный актер, и я снова стал ей бесконечно интересен. И все-таки она не сочувствовала мне из-за трудностей с «Ястребом». При первом испытательном полете я едва-едва сумел вытянуть машину с кустарной взлетно-посадочной полосы, чуть не задел одноэтажные здания пригородов Марракеша и, миновав большую часть деревьев в ближайшей пальмовой роще, попытался направить самолет к далеким пикам Атласа. Но рычаг не работал. Мое изобретение вертелось и раскачивалось почти свободно, по собственной воле, тяжелый двигатель понес его к автомобилям и павильонам паши и его придворных, аппарат пролетел над самыми головами водителей и всадников и ткнулся носом в кучу мягкой красной земли. Пропеллер треснул и отвалился, лопасти полетели в разные стороны, на разбегавшихся зрителей; одна из них рассекла канаты, и павильон паши обрушился на землю, другая разнесла ветровое стекло его «роллс-ройса» и вонзилась в обивку пассажирского сиденья. Колеса самолета сорвались с оси и покатились мимо молодых пальмовых рощ, хижин и шатров, они попали в канал, заблокировав его, и вода залила все вокруг — палаточный лагерь паши превратился в болото, а Глауи и его фавориты оказались в ловушке под тяжелой, промокшей насквозь шерстью берберских шатров. Они толпились в грязи, а двигатель, сорванный с опор, несколько раз перевернулся, по-прежнему испуская клубы черного дыма, пока не вспыхнул примерно в ярде от уцелевшего «мерседеса» паши и не разнес машину вдребезги как раз в тот момент, когда я, с ног до головы залитый бензином, бросился прочь от места катастрофы и врезался прямо в своего покровителя. «Ястреб» вспыхнул, и мы пригнулись. Паша словно бы с неверием смотрел на останки своих любимых автомобилей, своих флагманов. Я понял его смятение. Я по-дружески протянул ему руку, как равный равному, готовый разделить эту неудачу, как подобает людям пустыни. Но Глауи посмотрел на меня необычайно холодно. Он удалился, громко кашляя.

После этого мне пришлось обращаться к своему работодателю через Хаджа Иддера или каких-то третьих лиц; стало ясно, что я по крайней мере на некоторое время попал в немилость. Как я предполагал, паша раздумывал, обвинять ли меня в катастрофе. Но в конце концов он должен был вспомнить, что я предупреждал о возможных последствиях использования неподходящего двигателя в таком тонко настроенном аппарате, как мой; я также надеялся, что паша, успокоившись, учтет, что я сам отправился в полет и только по счастливой случайности не погиб. Потом я посмотрел фильм. Мистер Микс заснял все это происшествие и охотно позволил мне увидеть ролик, хотя паша запретил пользоваться проектором — запрет не распространялся только на самого эль-Глауи и его избранных гостей. Я сказал мистеру Миксу, что фильм получился полезный. Паша мог узнать, что проблемы возникли из-за старого двигателя, а не из-за моей конструкции. Как только доставят новые двигатели из Касабланки, мы сможем начать настоящие полеты. В конце концов, «Ястреб» оказался изящной машиной. Мы потерпели неудачу исключительно из-за старого двигателя. Я с некоторой тревогой услышал от Рози фон Бек, что эль-Глауи упомянул обо мне более или менее спокойно один-единственный раз: когда пошутил, что бедуины называли меня не «Ястребом», а «Попугаем». Паша вел себя точно обиженный ребенок. Yuhattit, yuqallim, yehudim[704], как сказано в поэме. Все не так просто. Выходит, он думал, что я куда лучше болтаю, чем летаю. По некоторым причинам эти сведения вызвали во мне новый прилив сексуального желания — и она остекленела от наслаждения. Но когда Рози ушла, я почувствовал себя уязвленным. Я преданно служил паше. Он восхищался моим каталогом с цветными иллюстрациями. Он хвастался нашей фабрикой. Ни один гость Марракеша не покидал город без проспекта новой авиационной компании. Правителю не следовало стыдиться моей незначительной неудачи. Это не провал, а эксперимент. Мы просто были чересчур нетерпеливы. Я признался самому себе, что питал слишком много неосновательных надежд, готовясь с помощью построенного аппарата покинуть пашу. В одном из своих писем я объяснил ему, как история оценит наши усилия, как наши первые горести уподобятся битвам великих пророков или проблемам, которые решили Уилбер и Орвилл Райты, прежде чем их планер взлетел в небеса над Китти-Хоуком[705]. Меня успокаивало то, что у меня по-прежнему оставались слуги и дом. Даже автомобиль (хотя это был всего лишь помятый «пежо») все еще находился в моем распоряжении. Становилось понятно: мой работодатель пока не решил, как ко мне относиться. Я утешался тем, что, если он позволит мне уехать, у меня оставалось вполне достаточно наличных, чтобы прожить определенное время в Риме без особенного стеснения. Меня держали здесь только фильмы, о которых я все никак не мог завести разговор. И я знал, что Рози уедет со мной. Я с пользой провел время в Марракеше.