Белая Богиня - Роберт Ранке Грейвс

Тем временем наука в затруднении. Научные исследования стали такими сложными и требуют такого оборудования, что только государство или очень богатый покровитель могут оплатить их, а на практике это означает: бескорыстному поиску мешают требованием результата, который оправдал бы затраты, и ученый превращается в шоумена. Кроме того, чтобы воплотить идею в реальность, нужен огромный штат технических работников, администраторов, и их тоже называют учеными. И все же, как пишет профессор Ланселот Хогбен[253](один из немногих ученых, работающий в фундаментальных науках, обладающий достаточными познаниями в истории и других гуманитарных дисциплинах, чтобы объективно видеть ситуацию), они всего-навсего «спутники» — карьеристы, оппортунисты, чиновники. Некоммерческие благотворительные учреждения, подобные «Nuffield Foundation», говорит он, не менее своевольны по отношению к ученым, чем финансовая служба правительства. Кстати, чистая математика — едва ли не единственная наука сегодня, не имеющая отношения к коммерции. Более того, корпус научных знаний, например в праве, стал таким громоздким, что ученые стали совершенно невежественными в каких бы то ни было областях, кроме своей, да и в ней не успевают следить за всеми публикациями и принимают на веру многое из того, что надо проверять. Сидящий на Зевсовом троне Аполлон-организатор, несомненно, начинает не доверять своим министрам, уставать от своих придворных, своих регалий, своих царских обязанностей, и система правления сбивается от сверхорганизованности. Он уже жалеет, что до такой степени увеличил свои владения, и уступает дяде Плутону и его единокровному брату Меркурию часть обязанностей, не смея ссориться с ними из боязни худшего и даже делая попытку переписать конституцию с их помощью. Богиня иронически ухмыляется, глядя на него.

Это «прекрасный новый мир», над которым посмеялся Олдос Хаксли — поэт, ставший философом. А что предлагает он сам? В «Perennial Philosophy» он рекомендует священный мистицизм небытия; женщина появляется лишь как символ подчинения души творческой страсти Бога. Запад, пишет Хаксли, приходит в упадок, потому что его религиозные чувства слишком долго были связаны с политическим идеализмом или погоней за удовольствиями. Теперь Запад должен оглянуться на Индию, чтобы она научила его суровой дисциплине аскетизма. Вряд ли существовало что-то известное индийским мистикам и неизвестное Хони, рисующему круги[254], или другим ессейским терапевтам, с которыми был близок Иисус, или магометанским мистикам. Однако говорить о мистическом слиянии Дальнего Востока и Дальнего Запада модно, и мистер Хаксли поэтому предпочитает изображать из себя приверженца учения Рамакришны, одного из самых известных индийских мистических течений современности.

Рамакришна, тем не менее, весьма занятная фигура. Он жил в Дакшинесваре, что на берегу Ганга, рядом с храмом Белой Богини Кали, а в 1842 году в возрасте шести лет, увидев красоту журавлиной (ее птицы) стаи на фоне туч, упал в обморок. Поначалу он с истинно поэтическим энтузиазмом посвятил себя поклонению Кали, подобно своему предшественнику Рампрасаду Сену (1718–1775), но став взрослым, позволил себя соблазнить: ученые брамины неожиданно объявили его инкарнацией Кришны и Будды и уговорили его стать ортодоксальным святым. Ну, он и стал святым аскетом привычного типа с преданными ему учениками и проповедью нравственности, опубликованной посмертно. Ему повезло жениться на женщине одних с ним взглядов, которая, согласившись воздерживаться от физической близости, помогла ему своей жизнью проиллюстрировать возможность чисто духовного союза полов. Хотя ему было ни к чему объявлять войну Женщине, как это сделал Иисус, он мученически старался «развеять видение Богини», чтобы достигнуть максимального блаженства самадхи, или единения с Абсолютом, ведь Богине, которая одновременно завлекала в ловушку и освобождала физического мужчину, как он считал, не было места в отдаленных эзотерических Небесах. Позднее он попытался доказать на опыте, что христиане и магометане тоже могут обрести подобное же блаженство: сначала он обратился в христианство и слушал католическую литургию, пока ему не явился Иисус Христос, а потом сделался мусульманином и узрел Магомета — результатом обоих опытов было самадхи.

Что же такое самадхи? Это психопатическое состояние, духовный оргазм, неотделимый от описанного Достоевским несказанно прекрасного мгновения, которое предшествует эпилептическому припадку. Индийские мистики провоцируют его по собственной воле голоданием и медитацией, как делали ессеи, и ранние христиане, и мусульманские святые. Рамакришна, по-видимому, не сумел стать поэтом и поэтому стал психологом и религиозным политиком, предававшимся самой изысканной форме отшельнического порока, какую только можно вообразить. Рампрасад никогда не позволял себе отвлечься от поклонения Богине ради духовных амбиций. Он даже отверг ортодоксальную надежду на «небытие» через мистическое растворение в Абсолюте как несовместимую с ощущением индивидуальной целостности в качестве сына и возлюбленного Богини.

Сахар я люблю, но сахаром

Не желаю стать.

Он провидел неизбежную смерть с поэтической гордостью:

Зачем боишься смерти,

Рожденный Матерью Всего Живого?

И ты, змея, и вы, лягушки?

Однажды, в день Кали, он последовал за видением Богини в воды Ганга, пока они не сомкнулись над его головой.

История о преданности Рампрасада богине Кали звучит естественно для западного романтика. Самадхи, нерыцарское отрицание Богини, не найдет дорогу к сердцу даже западного горожанина. Также и другие формы поклонения Богу-Отцу, аскетические или эпикурейские, автократические или коммунистические, либеральные или фундаменталистские, не способны решить наши проблемы. Я не жду перемены к лучшему, пока не станет совсем плохо. Только после окончательной политической и религиозной дезорганизации может быть наконец удовлетворено желание западных народов обратиться вновь к поклонению Богине с ее любовью, не ограничивающейся лишь материнским добросердечием, и ее иным миром, в котором есть место морю.