Империя господина Коровкина - Макс Гришин

– Но это же… ненормально… – вырвалось у Петро непроизвольно, вырвалось от напряжения. Он не хотел этого говорить, и хоть иллюзий он уже не строил, обижать этого человека ему хотелось меньше всего. Ведь жизнь его была теперь полностью в его руках. Но Андрей на это его предположение отреагировал совершенно спокойно.

– Согласен, у всех есть свои небольшие слабости, – две последних жутких предмета, маленькие головки детей, оказались поставленными на край стола. Глаза обоих были открыты, помутневшие высохшие глаза с запечатленным в них ужасом, последняя эмоция тех, кто никогда до этого не знал, что такое страх. – Ну вот, теперь почти все в сборе! – прокомментировал он, отбрасывая в сторону пустую сумку, – и ждут только тебя!

Петро вздрогнул и слегка приподнялся. Андрей не спускал с него глаз.

– Можно я налью себе? – спросил он нерешительно. Андрей утвердительно кивнул ему и Петро подошел к журнальному столику, на котором стояла начатая бутылка с виски. Он быстро налил себе пол бокала и опрокинул его одним залпом. Так же с бутылкой и стаканом он вернулся к столу, к лежащим на нем головам и снова опустился в кресло. Легкий аромат тлетворного духа заставил его поморщиться, но новый бокал виски, за ним еще один и еще, помогли ему расслабиться, помогли восстановить прежнее равновесие, его способность мыслить и принимать какие-то решения. Вот только решений у него никаких уже не было. Их уже было не спасти, как, он уже был в этом уверен, не спасти ему было и себя. Разряженный пистолет валялся на полу, обрез с холостыми патронами на столе. В этот момент в его голове пробежалась странная мысль. А что если разбить бутылку и направить горлышко, «розочку», как называли это они в свое время, на своего нежеланного гостя. Испугается он, может убежит? Но мысль эта осталась без действия, он был трусом и вид отрубленных голов всего семейства не давал ему решимости даже после всего этого алкоголя, и он продолжал сидеть молча, погруженный в ужас и страх.

Андрей же, закончив с этими жуткими декорациями, опустился на стул напротив. Петро ожидал, что он заговорит с ним о чем-то, но он молчал. Они оба молчали долгое время.

– Я знал, что рано или поздно это произойдет, – первым после долгой паузы начал Петро. – Нельзя было делать всё это и до конца своих дней оставаться ненаказанным… Рано или поздно что-то должно было случиться.

– Да брось, командир, в этой жизни можно всё. Надо было всего лишь соблюдать два правила – не лезть на свет и не оставлять за собой следы. Ведь если ты выбираешь этот путь, то это уже не хобби, а образ жизни.

– Не лезть на свет? – не поняв его до конца, переспросил Петро.

– Не светить щами, не понтоваться, не бахвалиться, одним словом не привлекать к себе внимания. Сделать так, будто тебя нет, чтобы другие смотрели на тебя и видели лишь пустое место. Теперь понимаешь?

– Почти.

– Дорогие машины и женщины, яхты, дома в разных странах… Он любил себя и любил, когда другие любили его. Он хотел сидеть на двух стульях – спать в хоромах, гадить в золотые унитазы, но в то же самое время любил засовывать свои белые ручонки по самый локоть в самое мерзкое говно. А этого уже белыми ручонками делать никак нельзя. Он считал себя благородным господином, сосудом, с голубой кровью, который днем ходит по музеям и наслаждается гуманистическими ценностями цивилизации, а когда наступала ночь, он вылезал на улицу и как последняя дрянь, как бандит из какого-то средневековья, резал других направо и налево, руководствуясь только какими-то своими соображениями. Но так не бывает, эти два мира стоят порознь, между ними есть порог, переступив который один раз, оказываешься в другом мире раз и навсегда. Как в том анекдоте про «не путай туризм и эмиграцию», помнишь? Но он этого не знал. Ведь у него были деньги, власть, продажные менты и его верные слуги, вроде тебя, которые, как он считал, смогут защитить его всегда и везде. Он считал, что через этот порог он сможет прыгать бесконечно, по крайней мере много лет, до самого его конца, до естественного конца, естественно.

– Но ведь он хороших людей не убивал, он…

– Да, да, да, он мир от дрянных людишек спасал. Слышал я уже это всё, из его собственных уст слышал. Он прочитал мне тогда эту лекцию, мне, прикованному цепями к полу отморозку, который должен был быть для него точно такой же простой мишенью, как и все остальные. Видел бы ты, как вошел он ко мне тогда в подвал – эта его гордая осанка, выражение лица, этот его голос, четкий, спокойный, самоуверенный, этот его блестящий револьвер, которым он себя так нежно по своей господской ляжке тогда постукивал, этот его аромат туалетной воды. Ведь он даже в подвал ко мне туда спускался надушенный духами. Аристократ, одним словом. Ведь такие люди даже в самую зловонную яму полезут ароматные и в белой рубашке, ибо положение обязывает, ибо статус. Он мне всю философию тогда свою выложил, целый час, наверное, снизошел на меня тогда потратить. Хотя, думаю, я не первый такой был. Не мне одному так повезло. Он всем это рассказывал. Ведь это тоже неотъемлемая часть его охоты была. Ведь страх людей, их трепет перед ним, как умоляли они его о пощаде, как ползали перед ним на коленях, как гадили себе в штаны от испуга, их стоны, запах их дерьма, смешанный с его дорогущими духами, всё это пьянило его сильнее любого алкоголя. Всё это доставляло ему небывалое наслаждение, которое снова и снова тянуло его на этот остров, где царили лишь боль и страх, лишь законы, придуманные им самим исключительно для самого же себя. И я подыгрывал ему. Ведь, Петь, я тоже поиграть люблю. Он думал, что я гадил там от страха, что нервишки у меня сдавали. Но вот только мне страшно не было нихрена! Чувства мои тогда были совершенно другими. Два полнейших отморозка сошлись тогда в одной комнате и каждый считал себя выше другого. Но я-то знал это, а он – нет! Я слушал тогда его речи, смотрел на его эту загорелую физиономию с белоснежными зубами, и было у меня тогда дикое желание вскочить на ноги, ткнуть ему в лицо тогда подпиленными цепями, выхватить у него револьвер, показать ему чем он заряжен, желание смеяться ему в лицо, долго, громко,