Самайнтаун - Анастасия Гор

словами, а движением пальцев, обтянутых велюром, которые запустил себе под водолазку, чтобы задрать ту до самой шеи. Швы. Джек уже устал их всюду лицезреть, но был вынужден вглядеться: они испещряли все тело Ламмаса, тоже сшитое из чужих частей, будто собранное из кровожадных паззлов. И под горлом, где он действительно приделал себе чужую голову, и гораздо ниже. Следом Ламмас стянул и ту самую перчатку, бросил ее на землю, подцепив ту кончиками своих настоящих пальцев. Лишь левая рука по локоть принадлежала Ламмасу на самом деле, в то время как вторая, чужая, у кого‐то отнятая, уже почти сгнила.

Эта левая рука, в принципе, и была единственным, что вообще от него осталось.

– Ах, – вздохнул Джек. – Теперь мне ясно.

Всегда высокая и плотная водолазка. Одна рука в перчатке, а другая, потому что нормальная, обнажена. Неровная, пружинистая походка, словно одна нога другой короче, словно он хромает или что еще. И миловидное лицо, совершенно со всем этим не сочетающееся… Недаром Ламмас был сплошным противоречием во всем: поступки шли вразрез с характером, характер – с внешностью, внешность – с воспоминаниями Джека. Все потому, что Ламмасом он давно уже и не был. Следовало догадаться сразу, хотя бы по тому, что и как он сделал с Доротеей – едва ли у него бы это получилось, если бы к тому моменту он уже не делал то же самое раньше.

Если бы он сам не продлевал себе так жизнь.

– Тело постоянно разлагается, – пожаловался Ламмас, потирая безобразный шов под закатанным рукавом пальто на той руке, которую прежде прятала перчатка. Кожа на ней была оливковой, неестественно темной для всех остальных участков его кожи, да и с пальцами толстыми, будто опухшими, в отличие от гибких и худых на другой руке. Плоский живот, тоже смуглее, чем грудь, состоял из двух отдельных половин, соединяясь горизонтальным рубцом, от которого уже расходились во все стороны грязно-лиловые бесформенные пятна, как потеки туши или красок. Гниль. – Приходится менять то ноги, то руки, то еще что чуть ли не каждое воскресенье! Еще и донора найти непросто – то слишком тощий, то просто отмирает раньше, чем закончишь шить… А теперь ничьи части и вовсе на мне не держатся, отваливаются сразу. Видимо, подходит срок моему существованию. Впрочем, я и так долго продержался. Чудо! Не иначе как благодаря тебе. – И он погладил свою кудрявую голову настолько нежно, любовно, что Джек почти почувствовал это его касание сквозь разделявшие их швы и метры.

– Сколько же людей ты ради этого убил? – ужаснулся Джек. От осознания происходящего ему хотелось обхватить тыкву руками и свернуться под ближайшей скамьей калачиком, вновь обо всем забыв, чтобы не пришлось драться с последним братом, ненавидеть его так, как он уже ненавидел. Джек с трудом, но заставил себя устоять на месте. Не от злости теперь колыхалось бирюзовое пламя его свечи, которую он с трудом продолжал держать на весу, а от горя. – Ты убивал людей по всему миру, пока не приехал в Самайнтаун и не отыскал меня? Сто лет?! Да ты просто…

– Какие еще сто лет? – фыркнул Ламмас. Казалось, даже человеческие статуи вокруг немного оживились, разбуженные любопытством. А может, то просто ветер, вдруг завывший в чернильно-дождевом небе, трепал костюмы и простыни на них – тот и впрямь становился все сильнее и сильнее, словно отзываясь на утраты Джека, что обрушивались на него одна за другой. – Ты что, до сих пор не понял? Проблемы с хронологией, да? Ничего страшного, тут не грех и Тыквенному Королю запутаться. Просто приглядись к своей свече, братец. Она не тает, но на ней остаются спилы, как на древе. Посмотри-ка хорошенько. Видишь? Как думаешь, давно она горит? Разве всего сто лет?

– Нет, нет, я… Подожди…

Джек опять начал усердно вспоминать. В вязовый лес мысленно вернулся, к корням деревьев, что баюкали его, как в колыбели, и той пустоте, что он ощущал внутри, когда очнулся, будто потерял тогда что‐то еще, кроме головы. Роза, пока была беременна, много книг ему по вечерам читала у камина – отсыревшие, правда, но все равно крайне увлекательные. Там было много о поездах – длинных, набитых людьми повозках, которые толкали вперед не лошади, а дым и какие Джек никогда не видел раньше. Ибо не было этого в том мире, откуда он пришел, ведь он пришел из мира раннего.

– Пятьсот лет, – подсказал Ламмас снисходительно. – После того как зажег Первую свечу, ты спал пятьсот лет или даже больше, прежде чем очнуться и встретить свою Розу. Имболк был искусен в свечном ремесле… – повторил он. – А вот я нет. Я оказался не так умен, как думал. Мы потеряли тебя из виду сразу же, как отпустили. Искали, да без толку, и в конце концов сдались. Надеялись, ты просто забрел очень далеко и живешь себе счастливо, но оказалось, что памяти лишить и забрать силу – то же самое, что оставить зияющую рану. Ты спал и восстанавливался, пока не оправился. Со мной было то же самое, когда братья все исчезли. Я надел твою голову и тоже провалился в сон. Возможно, не очнулся бы…

– Если бы Доротея не связалась с тобой через медиумов Лавандового Дома, – закончил Джек за него. – И не рассказала про Самайнтаун. Ведь мы все духи, хоть и имеем плоть. Духи пира. А значит, нас можно призвать.

Ах, как улыбался Ламмас в этот момент! И как же нестерпимо Джеку хотелось его коснуться, той его руки, что была последней частью его истинного тела. Переплести бы пальцы и, порезав их ладони, прижать разрез к разрезу, чтоб поклясться коль не на крови, которая больше не течет, так на тьме: никто из них больше не останется один. Брат снова с братом, даже если один ошибся, был не прав и поступал негоже. В конце концов, Джек умел прощать, как никто другой, и если бы Ламмас позволил его простить…

Но то, что трупы наконец‐то подняли и установили вместе с медиумами у фонтана, отрезало для них обоих все пути назад.

– Знаешь, что ироничнее истории двух братьев, которые вновь обрели друг друга, потому что безумная старуха думала, будто стравливает двух злейших врагов? – завел Ламмас снова, окидывая взглядом темные, безжизненные дома вокруг площади. Безразличные окна не таили за собою людей, ибо все люди стояли здесь, собранные им одновременно и как зрители в театре, и как марионетки. Словно подвязанные лесками, они застыли в затейливых позах, послушные и безропотные, даже когда Ламмас принялся тыкать пальцем в щеку одному забавы ради. – Ты, помнится, в