Жданов - Алексей Волынец

Вероятно, у лидеров СССР были завышенные ожидания от оперы, постановка которой была приурочена к столь знаменательной дате. Дмитрий Шепилов вспоминал: «Жданов сразу же после её прослушивания сказал мне, что Сталин остался недоволен новой оперой. По его мнению, это — какофония, а не музыка. К тому же Сталин считает, что фабула оперы искажает историческую правду. Андрей Александрович предложил мне, чтобы Агитпроп разобрался, каково положение в советской музыке, и подготовил ЦК свои предложения».

Отметим, что все свои распоряжения наш герой подкреплял такой ссылкой на товарища Сталина — даже в среде чиновников высшего уровня «культ личности» оставался удобным инструментом управления. Но, судя по тому явному увлечению, с которым Жданов в начале 1948 года занялся «музыкальным фронтом», его негативная оценка юбилейной оперы была вполне искренней, а не просто уступкой мнению вождя. Для Жданова неудачная опера станет не только поводом для проведения дискуссий в музыкальной среде, но и возможностью заменить руководство советской культуры своими выдвиженцами.

Опера «Великая дружба» (другое её название «Чрезвычайный комиссар») рассказывала о Гражданской войне на Кавказе. Композитор Вано Мурадели был земляком Сталина, уроженцем Гори, того же города, где родился вождь. Вообще-то Мурадели от рождения носил армянскую фамилию Мурадян, но в честь вождя сменил её на грузинский аналог. Был он вполне успешным и небесталанным композитором, ряд его произведений пользовался заслуженной популярностью, а парадные музыкальные вещи, вроде симфонии памяти Кирова или «Кантаты о Сталине», обеспечили ему высокое и доходное место в музыкальной иерархии СССР. Мурадели был легальным советским миллионером. Только Большой театр в 1947 году выплатил ему за музыку к опере «Великая дружба» 67 тысяч рублей, а ещё 17 советских театров, также собиравшихся ставить это произведение, заплатили композитору свыше 170 тысяч рублей. Для сравнения напомним: месячная зарплата руководителя в аппарате ЦК тогда составляла чуть более двух тысяч рублей.

Современные исследователи «музыкальных событий» 1947—1948 годов в целом достаточно критично относятся к уровню злополучной оперы Мурадели. Однако, раскритиковав парадное произведение советского композитора («причудливую смесь из самого дурного пошиба оперной вампуки с набором заштампованных политических лозунгов»), тут же начинают осуждать сталинское руководство и персонально Жданова за критику раскритикованной ими же оперы. И в угаре привычного антисталинизма эта явная, мягко говоря, нелепость совсем не смущает исследователей.

Но нам куда интереснее оценка оперы, подготовленная в недрах ждановского агитпропа: «Если все русские охвачены мрачным чувством мести, изображены одной чёрной краской, то все горцы показаны в идиллических тонах… Мы не встречаем ни одного русского положительного персонажа… Орджоникидзе выведен не руководителем большевистски настроенной горской и казачьей бедноты, не организатором партизанской борьбы в тылу у Деникина, как это было в действительности, а лишь вождём горцев… Следует отметить также, что если музыка, характеризующая комиссара и горцев, широко использует национальные мелодии и в целом удачна, то музыкальная характеристика русских лишена национального колорита, бледна».

События развивались стремительно. Уже 10 января 1948 года Жданов открыл в ЦК трёхдневное совещание советских композиторов, где присутствовал весь цвет отечественной музыкальной культуры тех лет — Шостакович, Хачатурян, Соловьёвседой и др. Присутствовал и сам «виновник» Мурадели, но, судя по вступительному слову Жданова, «банкротство» юбилейной оперы стало лишь поводом вызвать в среде композиторов дискуссию о современном положении и путях развития советской музыки.

«Мы должны по всей справедливости оценить значение провала оперы Мурадели, — высказывался наш герой. — Если опера является высшей, синтетической формой искусства, которая сочетает в себе достижения всех основных видов музыкального и вокального искусства, то неудача оперы, появившейся после многолетнего перерыва, означает серьёзный провал советского музыкального искусства. Это не частный случай, и поэтому его нельзя свести к творческой неудаче Мурадели. Надо всесторонне выяснить, в каких условиях мог совершиться этот прорыв, каковы причины, его породившие».

Далее Жданов не без лукавства призывал собравшихся: «Если ЦК не прав, защищая реалистическое направление и классическое наследство в музыке, пусть об этом скажут открыто. Быть может, старые музыкальные нормы отжили свой век, быть может, их надо отбросить и заменить новым, более прогрессивным направлением? Об этом надо прямо сказать, не прячась по углам и не протаскивая контрабандой антинародный формализм в музыке под флагом якобы преданности классикам и верности идеям социалистического реализма».

Впрочем, рассуждения о формализме лишь подводили Жданова к главному, по его мнению, вопросу музыкальной жизни: «Неясно также, каковы "формы правления" в Союзе советских композиторов — являются ли эти формы правления демократическими, основанными на творческой дискуссии, критике и самокритике, или они больше смахивают на олигархию, при которой все дела вершит небольшая группа композиторов и их верных оруженосцев — музыкальных критиков подхалимского типа, — и где, как от неба до земли, далеко до творческой дискуссии, творческой критики и самокритики».

Из этих слов несложно понять, как Жданов оценивал ситуацию на вершине советского музыкального бомонда. И если не принимать безоговорочно на веру точку зрения самих «музыкальных олигархов» и их эпигонов (как делают большинство современных исследователей), данная Ждановым оценка не будет преувеличением. К его чести, он понимал, что в этой сфере проблемы не решаются чисто административными мерами, а присутствующие в зале «музыкальные олигархи» — тот же Шостакович, например — являются в первую очередь бесспорными музыкальными талантами. Но талант, по мнению Жданова, не давал индульгенции от критики. Отсюда и это совещание композиторов, и намеченный на весну 1948 года большой съезд деятелей музыкальной культуры.

Отметим и то, что Андрею Жданову явно нравилось заниматься этой темой. Если среди членов политбюро написать квалифицированный доклад по философии мог бы, при желании, и товарищ Сталин, то теоретические тонкости музыкальной сферы среди верховных властителей СССР были доступны, без преувеличения, только Жданову. Предоставим слово Шепилову:

«Была сфера, соприкасаясь с которой Жданов буквально преображался, становился одержимым, с вдохновенным горением искал ответы на мучившие его вопросы… Помню, в каком состоянии творческой одержимости вынашивал он своё выступление по вопросам музыки. Он собирал по крупицам и всесторонне продумывал высказывания Маркса и Энгельса, штудировал эстетические работы Плеханова, статьи, записи бесед, письма Ленина. На столе у него лежали стопки книг В. Стасова, А. Серова, письма П. Чайковского с закладками, пометками, подчёркиваниями.

Найдя в литературе какой-нибудь поразивший его образ или формулировку, он горел желанием поделиться своими мыслями и чувствами. Он нередко звонил мне на 3-й этаж в самое неожиданное время — утром, глубокой ночью:

— Вы можете зайти сейчас? Я приходил.