Несравненное право - Вера Камша

— Значит, вот что прячется в устье Агаи…

— Видимо, да, — согласился жаб. — Ландшафт полностью отвечает заданным условиям. А то, что ты почувствовал это, в этом нет ничего удивительного. В тебе есть кровь старых богов, значит, это создание даже сквозь сон чувствует тебя, а ты его.

— Слушай, Жан! — Рене яростно сверкнул глазами. — Если так, то я его разбужу!

2230 год от В.И.

Вечер 4-го дня месяца Медведя.

Таяна. Гелань

Несмотря на события двух последних лет, «Коронованная Рысь» оставалась уютным местечком, в котором обитатели окрестностей иглеция Марии Снежной все еще могли промочить горло да почесать языки. Последнее, впрочем, делали вприглядку. Длинный язык приводил к еще более длинной дороге, а то и к рыночной площади, на которой каждую кварту примерно наказывали уличенных в злословии против Его Величества императора Благодатных земель Михая Первого со чады и домочадцы, Его Высокопреосвященства кардинала эландского и тарскийского Тиберия, доблестных тарскийских воинов и всех жителей Гелани, процветающей под мудрой десницей вышеупомянутого Михая Годоя.

И все равно люди злословили. По Гелани бродили слухи один другого невразумительней и неожиданней. Говорили, что Тиберий никакой не кардинал, а самозванец, а Годоя предали анафеме, а во Фронтере идет настоящая война. Болтали, что Рене Аррой похитил дочку Годоя и держит ее в заложницах, а потому Михай не нападает на Эланд. Про бледных обитателей Высокого Замка было абсолютно точно известно, что те продали души Проклятому, а тот за это научил их добывать золото из грязи, а про Анну-Илану рассказывали, что та родила ребенка с волчьими зубами и что кормят его кровью других младенцев.

Когда же из Гелани спехом ушла большая часть тарскийцев, прихвативших с собой остатки таянской кавалерии и изрядную часть легких пушек, жители города совершенно обоснованно решили, что те двинулись на помощь Годою, потому как воевать в самой Таяне было не с кем. Нельзя сказать, чтобы геланцы вздохнули полной грудью, но чужих ушей стало много меньше, и языки развязывались, особенно после кружки доброго вина.

Родольф Глео просиживал в «Рыси» целыми вечерами. Дома Глео было делать нечего, тем паче что когда-то чистый и ухоженный домик Симона за год с небольшим превратился в неопрятное логово, где вперемешку валялись залитые вином и жиром книги, битая посуда, скомканные тряпки и просто всяческий мусор, неизбежно появляющийся там, где хозяева забывают о венике. Серые валики пыли, перекатывающиеся по комнате от сквозняка, заставляли поэта кашлять, но не убирать. Дом для него служил лишь местом ночлега и источником вещей, которые можно продать, а жил Глео в «Рыси», куда приходил к открытию и откуда его за полночь выпроваживал сердобольный вышибала. Обычно Родольф просто тихо напивался, глядя все более оловянным взглядом в закопченный потолок и бормоча себе под нос какие-то вирши, но порой на поэта находило, и он приставал с малопонятными разговорами и рассуждениями к ни в чем не повинным людям, если же его пытались вывести, начинал упираться, как кот, который знает, что его сейчас ткнут носом в сотворенное им безобразие. Хозяин «Рыси» живо смекнул, что куда проще сунуть выпивохе под нос стакан с самой паршивой царкой, после чего тот просто уснет, а назавтра покорно включит пропитое накануне в стоимость очередной принесенной вещицы. Короче, Глео никому особенно не мешал, и, когда дверь распахнулась и в «Рысь» ввалилось человек восемь тарскийцев и спутавшихся с ними таянцев, хозяин и не подумал выставить поэта.

Вновь вошедшие шумно уселись за лучший стол и потребовали вина. По всему выходило, что они намерены гулять всю ночь — сигнал «тушить огни» на них явно не распространялся. Харчевник разрывался между желанием не ударить лицом в грязь перед столь значительными гостями и боязнью, что те, именно из-за своей значительности, уйдут не заплатив. Рассудив, однако, что, будучи недовольны, годоевцы запросто могут спалить заведение, а его самого повесить, бедняга решил рискнуть царкой, а не головой. Гости пили и становились все шумнее.

— Да здравствует Годой, — заорал один, высокий и плечистый.

— Виват! — грохнули остальные. — Мы еще вздернем этого маринера на его собственной мачте!

— Вверх ногами, — добавил вертлявый таянец, услужливо подливая своим приятелям старой царки.

— Не сметь трогать Рене! — внезапно взревел поэт, грохнув кружкой об стол. Обожженная глина треснула, и дешевое красное вино разлилось по скатерти.

— Чего? — тарскийцы обалдели от подобной наглости. Увы, они были слишком пьяны, чтобы уразуметь, что Глео вряд ли соображает, на каком он свете. — А ну повтори!

— И повторю! — Глео был решителен и отважен. — Вы? Вы, отребье, вздернете Рене Арроя?! — поэт громко и оскорбительно захохотал, и хохот этот раздался в полной тишине. Все собравшиеся в «Коронованной Рыси» за исключением двух жизнерадостных весенних мух замерли, но поэту море было по колено. — ВЫ? — повторил он еще раз. — Да Рене из вашего поганого Годоя рыбный суп сделает! Нашли, на кого хвост поднимать!

— Я сейчас заставлю этого пьяницу съесть его собственный язык! — плечистый тарскиец поднялся со своего места, но Глео с неожиданной ловкостью вспрыгнул на стол, но этого ему, видимо, показалось недостаточно, и он, широко шагая и почти не качаясь, прошелся по шести столам, расшвыривая тарелки и опрокидывая бутылки, и перебрался на высокую стойку, где возвел очи горе и, завывая, продекламировал:

Ужель великая Таяна

Во власти гнусных чужаков?

Пускай я первой жертвой стану,

Но я восстану на врагов.

Меня убьют, но кровь поэта

Разбудит спящие сердца.

Во имя вольности и света

Мы будем биться до конца…

Прозвучал одинокий выстрел: пришедший с тарскийцами услужливый таянец разрядил пистоль Родольфу в грудь. Тот пошатнулся, но выпрямился и неожиданно чистым звенящим голосом выкрикнул:

— Стреляете? Значит, боитесь! Люди! Они боятся! Меня! Вас! Гелани! Нас больше! Всех им не перестрелять! Рене придет! Бейте их… бейт… — последнее слово захлебнулось в крови, хлынувшей у Родольфа изо рта на видавшую виды рубаху. Он пошатнулся и мешком свалился на пол. И тут высокий нескладный парнишка, разносивший кружки с вином и заказанную снедь, поднатужившись, поднял тяжелый казан с кипящим жирным супом и с криком: «Ребята! Бей!» — выплеснул обжигающее варево в лицо убийце. Тарскийцы схватились за шпаги, но парень отскочил в сторону, а двое дожидавшихся своей похлебки возчиков с ревом подхватили дубовую скамью и обрушили на головы годоевцев, а разошедшийся поваренок выскочил на улицу и завопил: «Люююююди! Сюдаааа!!!»

О в знойной пустыне холодный родник,

О хлеба последняя корка,

О буйного ястреба яростный крик,

О смерть, стерегущая зорко!

Р.Киплинг