Отец и мать - Александр Донских

– Моё?

– Ваше, ваше.

– После Пушкина – моё?

– Катя, он скромняга ещё тот. Но стихи, скажу тебе по секрету, плетёт что надо. Он, глядишь, поднаберётся опыта и наглости да накатает поэму похлеще «Евгения Онегина». Там будет всё – любовь и ненависть, рождение и смерть, война и мир, преступление и наказание. Всё как у людей. И – для людей. Однажды в бардачке я нашёл одну его писульку – выучил наизусть, потому что сделано капитально. Слушай.

– Афанасий Ильич! – опешил и взмолился Саня.

– Саня, если бы стихи были дрянными, я бы их даже под дулом автомата не стал декламировать. Смирись, поэт!

– Если начальник велит – куда же денешься, – вздохнул и потупился Саня.

– Молодец. Слушай, Катя. Несколько строчек – но какие!

Афанасий прочитал старательно, с чувством, блистая своим баритонистым голосом, – он очень доволен собой. Однако Екатерина и Саня не отозвались, а как-то потерянно и затаённо молчали.

– Что такое? Я плохо прочитал?

– Афанасий Ильич, вы прочитали великолепно, но, понимаете, – эти стихи Евгения Евтушенко. Я полюбившиеся строчки нередко записываю на всякие бумажки, потому что книгу или журнал нужно сдавать в библиотеку.

– Хм, Евтушенко, говоришь? – несколько обескуражен Афанасий. – Надо же, опростоволосился я. Что ж, Евтушенко, так Евтушенко: тоже неплохо. А ты, Саня, всё равно станешь хорошим поэтом или писателем. Если, конечно, не будешь лениться. О твоих стихах мне говорил один наш иркутский мэтр – хвалил, расхваливал, произнёс – «наша надежда» и всё такое прочее.

– Афанасий, со стихами Евтушенко получилось как нельзя лучше – к месту, душевно и высоко. Не расстраивайся особо. Там, кстати, есть ещё такие строчки, крайне важные:

– И вправду: что мы знали о них? Всюду в мире так: был человек – нет человека. Но душа, у любого человека, вечная. И – не нам принадлежит.

– Вечная? И – не нам? – напряжённо спросил Афанасий.

Екатерина пристально посмотрела в его глаза:

– Вечная. И – не нам.

Он не стал переспрашивать, уточнять, лишь слегка и неопределённо покачнул своей большой, лобастой головой.

Екатерина обратилась к Сане:

– А ваших стихов, Александр, мы, кажется, не услышим сегодня?

– После Пушкина и Евтушенко – извините, нет.

– Понимаю. Но стихов вы не бросайте писать – они нужны душе. Возможно, так, как организму воздух. Извините за некоторую напыщенность.

– Не извиняйтесь: вы сказали просто и точно.

Направились было к машине, но неожиданно их остановило необыкновенное зрелище – облака вспыхнули яростным багрянцем в закатных лучах. Однако почти что мгновенно и волшебно преобразились – кротко пригасли, но одновременно высветились исподнизу нежнейшими сиреневыми отблесками самых последних лучей уже без малого зашедшего солнца.

Не багульник ли поднялся к небу! – вскликнулось в душе Екатерины.

Вероятно, они, самые смелые и дерзкие, только что вырвались из заточения, подцепились за облака и – поплыли свободными странниками, – всматривалась Екатерина в изумительной красоты небо. Шепотком нашептала, чтобы не смущать Афанасия и Саню:

– Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго преставлышихся раб Твоих, братьев и сестер наших, от рук супостатов скончавшихся.

«Они плывут, и мне – с ними бы. Чтобы ободрить, чтобы помочь, если надо будет, чтобы послушать их скорбные рассказы. Облака, подождите меня!»

И Екатерине ярко и зримо представилось, что она – в облаках. Посмотрела вниз на землю – кто там? Стоят в чистом поле Афанасий и его верный Саня, водила и книгочей и даже, кажется, литератор, неплохой литератор, которому, кто знает, не написать ли когда-нибудь, вобрав в себя опыт лучших книг мира и жизни всей, поэму или роман. Кто знает, кто ведает!

– Мир – Божий! – не смогла Екатерина удержаться, чтобы не крикнуть им. – Не верите?

Афанасий и Саня, уже шедшие к «Эмке», ещё раз, но уже пристальнее посмотрели на небо.

Неужели и вправду услышали Екатерину?