Опасные связи. Зима красоты - Кристиана Барош

И я услышала за спиной твой смех, маркиза!

— Барни, прекрати!

Диэго раздраженно шагал по комнате: перестань ты сосать свою незажженную сигару; хлюпаешь тут, как… как землечерпалка!

— А ты почему нервничаешь?

— Я не нервничаю, мне просто не терпится узнать, какого черта она там засиделась. Ты здесь уже целых две недели, и что же? Хочешь знать мое мнение? Она не приедет. Напрасно ты рассчитывал, что ее привлечет твое загадочное молчание; ты не знаешь мою сестрицу, она способна терпеть и молчать двадцать лет.

Барни улыбнулся, отбросил изжеванную сигару, встал, потягиваясь: пойду-ка я спать.

— Я вижу, тебе наплевать, приедет она или нет, ты ведь все равно найдешь ее, не здесь, так в другом месте, а я…

— Она приедет.

— Вот что меня бесит — твоя самоуверенность!

Но Барни не был самоуверен, — всего лишь казался таковым, и потом, он ведь мог и ошибиться, разве нет? Ошибка — не позор.

Барни рассеянно глядел за колонны патио, вдаль, на юг, где Жунсао катила свои желтые воды почти так же лениво, как зимой. Луна величаво проплывала сквозь курчавые облачка; легкий бриз, наконец-то освежавший кожу, ворошил запахи речного ила и фруктов. Барни было хорошо, спокойно. Нетерпение не мучило его. Он всегда отличался выдержкой.

— Что ты ей написал?

— Все. Я хочу сказать, все, что лежит на поверхности.

— То есть?

— Ну, о заработках, о фильмах, о путешествиях и женщинах, о том, что знаю о тебе. О том, что ты скучаешь…

— Я никогда не скучаю.

— Когда я писал, я этого не знал.

Барни шагнул в тень, с удовольствием ощущая под босыми ногами чуть влажный прохладный песок. Гасиенда, построенная два века назад на илистой, укрепленной людьми косе, все же слабо подрагивала под напором воды обеих обтекающих ее рек. Рев водоворота на месте их слияния слышался издалека; к нему примешивался более тихий, походящий на довольное чмоканье голос морского прилива, который образовывал третью, соленую реку, соединяющуюся с первыми двумя. Барни охотно допускал, что название гасиенды — «Триречье» — придумала именно Изабель. «Мне нравится здесь, — думал он, — я почти жалею, что вынужден делить здешние места с этим неисправимым младенцем».

О, конечно, он любит Диэго — так любят породистого коня или охотничьего пса, — нежно, но не страстно. А Диэго без узды, Диэго без ошейника никогда не возьмет барьера, не поднимет дичь. Это очевидность, которую нужно признать, не осуждая его. Но и не забывая об этом. Ведь Барни весьма дорого обходилась эта младенческая самоуверенность, лишенная будущего.

— Перестань твердить мне, что она не хочет, чтобы я ее увидел! — взволнованно говорил тем временем Диэго в доме. — Ты можешь понять, почему? Какая она сейчас?

— Интересная. Я думаю, ты счел бы ее красавицей. Но этого слова мало для верного описания.

— Ах, скажите пожалуйста! Ты любишь ее?

— Что ты знаешь о любви, малыш?! Мы по-разному понимаем это слово.

— Ну конечно, еще бы! У месье есть опыт, а у бедного маленького Диэго всего лишь образование! Ладно, ладно, все равно все узнают, что если я молокосос, то и ты не бог весть какой ученый, — специалист без диплома.

Барни не ответил. Эти пререкания надоели ему. Он не видел ничего зазорного в том, чтобы остаться, подобно дяде Эндрю, самоучкой и только самоучкой. Все, что он знал и умел, он выбрал и освоил по собственному почину, оттого, что это было ему необходимо. А Диэго получал образование, не имея перед собой иной цели, как только «раздобыть дипломчик», по его же собственному выражению. Барни подошел к водоему, куда сбегал весело брызжущий родничок; вода текла по узкой полоске гравия, отделявшей патио от сада. Пахло влажной землей; порывистый ветер приносил и другие запахи вперемежку с обрывками музыки. Повсюду царил карнавал. Воздух был напоен его терпкими ароматами — перца, жареной баранины, пота, самбы и пылкой, неистовой печали, которая, быть может, знаменовала собою пустоту изнеможения. Девушки танцевали до тех пор, пока не падали наземь и не засыпали там, где у них подкосились ноги. Осунувшиеся от усталости лица сияли тем светом вдохновенной отрешенности, что так часто осеняет чело ясновидцев. Saudad![115]

Несколько раз он наблюдал, как Керия замыкается, уходит в себя; неведомый образ вставал между нею и им, словно барьер; это навязчивое видение могло родиться только из писем Диэго, из его описаний гасиенды, из его призывов вспомнить…

Вот почему он так торопил Керию закончить историю Изабель — она отвлекала ее от настоящего.

— Она хочет превратить их отношения в красивый роман, я тебе давно это говорил.

— Ну и что с того? Какая разница, приукрашивает она свою историю или нет? — она знает, что делает. А вот ты — ты даже не понял, зачем Рашель подарила тебе картину; уж она-то реальна, реальней некуда!

— Да ты и сам не понял. Но эту картину я люблю.

— А я люблю твою сестру, а ты любишь Соледад, а мы все трое любим эту гасиенду, и черта, и дьявола…ух, до чего ж ты мне надоел!

Диэго взглянул сквозь противомоскитную сетку: ага, наконец-то ты закурил!

Барни и в самом деле держал в руке зажженную «гавану», затягиваясь ровно настолько, чтобы не дать ей погаснуть; он неслышно усмехнулся: это от комаров, они не любят дыма.

Диэго отправился спать, прихватив с собой керосиновую лампу. Электричество строго экономилось: все для холодильников! Нежный переливчатый смешок Соледад всколыхнул ночную тьму: почему мы не идем танцевать, Диэго, я хочу танцевать! Она прищелкнула пальцами, точно кастаньетами, и пересохшие половицы испуганно заскрипели под дробный топоток ее босых ножек.

— Ночь еще не кончилась, Диэго, пойдем танцевать!

— Мы ждем мою сестру.

— Мы уже две недели ее ждем! Почему он ничего не делает — Барни, почему он ждет, а не отправится за нею сам? И потом, сегодня она уже не приедет, самолет был еще утром; ну идем, Диэго!

Барни побрел в сторону маленького причала. Здесь почва подрагивала сильнее. Если не считать мощного каменного выступа, мешающего гасиенде сползать в воду при каждом весеннем паводке, вся окрестность представляла собою зыбучие пески. Сколько раз за истекшие десятилетия Хагуэносы спокойно встречали рассвет на этом незыблемом утесе, где гасиенда стояла, точно цапля на одной ноге, среди жирного ила и размытой земли? Здесь ходила поговорка: «Каменные, как Хагуэносы». И еще одна: «Жизнерадостная, как Изабель». По-португальски это звучало красивее.

Временами, особенно когда Барни надоедала болтовня Диэго, ему хотелось закончить историю Изабель на свой манер — одним махом. И точно так же, как он сдерживался и не просил Диэго заткнуться, он пока еще не решался схватить Керию «поперек живота», отшлепать всласть по круглому заду, замереть, прижавшись к ее жаркому телу и признаться ей наконец, как она нужна, необходима ему; пускай назовет это любовью, если хочет! Но нет, он позволял Диэго молоть языком, он придумывал все новые и новые предлоги, родившиеся из разговора с Полиной в Сен-Манде. Ничто не подготовило его к увиденному там.