Первопроходцы - Олег Слободчиков

На пути им встречались промысловые зимовья. Некоторые из них были брошены, а в заселенных проживало много стариков, болдырей и женщин от разных сибирских народов. В зимовье известного на Индигирке и Колыме торгового человека Ивашки Синицына к Стадухину подскочила разбитная старуха в пыжиковой душегрее и волчьих торбазах. Растягивая в улыбке беззубый рот, спросила по-русски:

– Не помнишь меня, казак?

– Не помню! – вглядываясь в морщинистое лицо, признался атаман.

– Матрена я! Служила толмачкой у гусельниковских, была в Якутском… Чуть не спилась там. Я же юкагирка, Бырчик-Хренчик, никакая не Матрена! – Расхохоталась. Она сильно срамословила и курила трубку, выпуская дым из ноздрей.

Не было уже по зимовьям прежних страстных расспросов про острожные новости, про богатые дальние промыслы и неведомые края, не спрашивали здесь и про ярмарки. Если на Лене еще говорили о Большой земле и Камчатке, то здесь не было и того. Зимовейщики принимали путников радостно: с мороза поили горячей щербой, усаживали к огню, топили баню, угощали мясом и рыбой, но говорили и спрашивали только о насущном, да и то сдержанно, будто боялись невзначай обронить что-то скрытое. О своих промыслах рассказывали, что они оскудели, но сами не рвались в богатые соболем места. Все они считали себя русскими людьми, но погромы на Яне их не пугали: соглашались, что на Индигирке нынче неспокойно, но караулов не выставляли даже на ночь. В Нижнее Алазейское зимовье люди Стадухина прибыли к Рождеству, в самые холода и метели. Круглый как шар от меховых одежек на нагороднях приплясывал караульный.

– Не спите! Это хорошо! – похвалил его атаман смерзшимися губами и подумал, озирая окрестности: «Неспокойное место. Чукчи много раз громили и сжигали это зимовье, а оно держится наперекор всему».

Здесь на приказе сидел пятидесятник Григорий Цыпандин. Он не ждал перемены среди зимы и был изрядно удивлен приходу Стадухина. Целовальник Осип Иванов растерянно суетился. Узнав, что прибыл хозяин забранного им товара, начал было оправдываться и спохватился:

– Что сразу про дела? – Принес из лабаза мороженую рыбу, стал строгать в кипевший котел. – Накормить, напоить с дороги, баньку протопить, после разберемся…

В укрепленном государевом зимовье служили три казака и приказный. С ними зимовал целовальник. У всех были молодые женки. Наметанным глазом Стадухин высмотрел среди юкагирок чукчанку и, к удивлению своему, ламутку из-за Камня. Спросил Цыпандина, как она попала к ним?

– От ясачных юкагиров! – неохотно ответил приказный. – Подарили в почесть. – Помолчав, пояснил: – Соболь ушел, а тамошние ламуты, бывает, теперь доходят до верховий Алазеи… – Беды наши! – С печалью взглянул на атамана. – Не собрал я посул, ни за тот, ни за нынешний год.

– Нынче с этим строго! – посочувствовал Стадухин, не зная, чем обнадежить сменяемого приказного. – В старые времена тоже не жаловали, но не так. И соболя всем хватало – бывало, штаны из него шили.

– Жалованье за два года отдал бы, чтобы воеводу не гневить, как при Пушкине. – Брови Цыпандина опустились шалашиком на тусклые глаза. – Пока поймут, что здесь уже нет рухляди, как раньше, много голов слетит безвинно. И тебе не собрать прежнего ясака. Гришка Татаринов по Колыме мечется без пользы: ладно бы родни у него в Якутском не было, а то дом, жена, сыновья. Чем думал?

– Решит Бог наказать – мудрец умишком оскудеет! – пробормотал Стадухин. – Это я знаю!

Он принял у пятидесятника зимовье и двух аманатов, забрал печать, пересчитал и опечатал мешки с казной. Одного заложника по описи не хватало. Дело выходило крученым и обыденным. Четыре года подряд здесь сидел в аманатах малолетний сын алазейского тойона, возмужал на казенных харчах и потребовал перемены. Отец привез на его место дочь в жены приказному. Тот не смог от нее отказаться, а забрюхатив, не хотел расставаться. Прежде думал вернуться с ней в Якутский острог, венчаться и крестить младенца, но по описи недоставало аманата, а другого тойон не давал. Пятидесятник всеми силами убеждал атамана, что юкагирский род верный, много лет исправно платит ясак.

Лука Новоселов так и не дознался до истинных причин, по которым был отобран его товар. Целовальник в свое оправдание придумывал разные нелепые причины. Часть отобранного была им поменяна на рухлядь по хорошей цене, и он предлагал расплатиться. Торговый требовал платы за расходы в пути, тому и другому спорам не виделось конца. Целовальника Стадухин решил оставить. Тот сговорился с Новоселовым и выдал ему кабалу. Григорий Цыпандин, вместо возвращения в Якутский острог, захотел искать служб на Колыме, пока не соберет явленного с Алазейского приказа. Он уговорил Стадухина отпустить женку с ним, а убыль в аманатах по записи принял на себя. Три казака оставались до перемены на прежних службах, с них, подначальных, спрос был невелик. С тем индигирские служилые, торговый человек и смененный приказный с женкой отправились на Колыму.

На Алазее промышляли две ватажки в десять и двенадцать человек. Весной атаман оставил зимовье на казаков и отправился с целовальником собирать ясак с юкагирских родов, но сначала зашел к промышленным. В зимовьях их встречали настороженно, добытое предъявляли неохотно, все или не все – один Господь знал. Осип отбирал десятину лучшими шкурами. Добыча была невелика, но этим людям хватало на самое необходимое, чтобы жить здесь, на месте, без возвращения в остроги, что в прежние времена было редкостью. В зимовьях оказалось много женщин. Семьи жили скопом, как сидячие коряки и чукчи. Разговора о следующей зиме с ними не получалось: передовщики отвечали на вопросы целовальника уклончиво. Ясачные юкагиры жаловались, что через Камень перешел многочисленный оленный род ламутов и теснит их на родовых угодьях. До войн и нападений пока не доходило, поскольку одни выпасали оленей, другие держали собак, но ссора назревала: юкагирские собаки драли слабых оленят и обессиленных важенок, за оленями и ламутами пришли волки и стали пожирать юкагирских собак. Ясачные требовали защиты, предлагали с помощью казаков выпроводить незваных гостей. Но ламуты были благом для служилых – их можно было объясачить. На обратном пути атаман с целовальником опять зашли к промышленным людям, говорили с ними о прикочевавших из-за Камня ламутах.

– Знаем! – внимательно выслушав его, за всех ответил передовщик. – У них сильных мужиков больше полусотни.

– Мы, бывало, впятером бились против сотни? – приняв бравый вид, попробовал шутить Стадухин, но не был поддержан. Промышленные глядели на него пристально и недоверчиво. «Другим стал народец!» – думал атаман и презрительно кривил губы в бороде.

– На погроме брать у них нечего – железных котлов не имеют, одежка из оленьих шкур. – деловито рассуждал передовщик. – Если освободишь от податей – можно подумать...

– Воевода настрого запретил! – сник атаман.

– Тогда сами воюйте! – усмехнулся передовщик. – Вас государь жалует, а мы платим без поблажек: десятину, покупные, продажные...

В поддержку говорившего по зимовью прокатился приглушенный рокот, и десять пар недоверчивых глаз отчужденно уставились на служилых. Из углов, с нар от печи зыркали черные глаза женщин, которые, как показалось Стадухину, понимали, о чем идет речь.