Последний штрих к портрету - Людмила Мартова

– Я не имею права решать за тебя, – Глаша сейчас была совершенно спокойна, как будто после того, как она приняла самое тяжелое решение в своей жизни, все ее сомнения остались в прошлом, – но и ты не можешь решать за меня. Я поговорю с отцом. Билет у тебя есть, бабушкина сестра пустит тебя пожить, как мы и договаривались, я в этом уверена. Ты сдашь экзамены, проступишь в институт, а квартира… Поживешь в общежитии. Ничего страшного. Если ты меня услышишь, то каждая из нас получит свое. Ты – Москву и институт, я – возможность остаться здесь. Нельзя строить свои планы на несчастье других, Ира.

– Ты ничего не знаешь о несчастье других, – сказала Иринка и полезла из кустов наружу. – Ты даже представления о нем не имеешь. И я не хочу с тобой разговаривать. Поняла? Мы сейчас вернемся в зал, и ты будешь вести себя с родителями и бабушкой как обычно. Они не заслуживают, чтобы ты испортила им день твоего рождения и выпускного. Ты будешь лучезарно улыбаться и делать вид, что этого разговора не было.

– Хорошо, но я не поеду в Москву, – твердо сказала Глаша.

– Твой отец тебя заставит.

– Нет, потому что он меня любит. Но я сделаю все, чтобы ты поехала. Просто без меня.

Сверкнув глазами, Иринка не пошла, а побежала к зданию школы. Тяжело вздохнув, потому что она терпеть не могла ссор и скандалов, Глаша поплелась следом.

После торжественной части сели за столы, накрытые в школьной столовой. Угощение было простым: винегрет с селедкой и пироги с яйцом и капустой, зато много. Пили морс, на котором настояли родители. Глаша, правда, видела, как мальчишки то и дело выбегали на улицу, чтобы покурить, а также хлебнуть домашнего вина из трехлитровой банки. Его принес из дома Димка Зимин, больше было некому.

Возвращались они повеселевшие, с красными щеками и суетливыми движениями, выдававшими, что, кроме вина, могла быть и другая банка – с самогоном. Мальчишки вели себя развязно, и в какой-то момент Иринке даже пришлось приструнить Зимина, зачинщика и задиру. Глаша видела, как она что-то сердито выговаривала ему в темном коридоре. Из всех людей на земле только у Иры Птицыной получалось держать Зимина в узде. Глаша была благодарна за это провидению, потому что лихого и неуправляемого Димку в глубине души побаивалась.

Ей показалось или до нее донеслось слово «рыжики», немало Глашу удивившее. Для грибов был совсем не сезон, они если и появлялись в урожайный год, то не раньше конца августа – начала сентября. Отец ходить по грибы любил и Глашу иногда брал с собой. Бабушка готовить что-то из грибов наотрез отказывалась, и к плите папа вставал сам. Подберезовики и подосиновики жарил, маслята мариновал, грузди и рыжики солил. Зимними вечерами ели их с удовольствием все, в том числе и бабушка, хотя при виде корзин она и морщила свой тонкий аристократический нос. Нет, рано пока для грибов, рано.

Часам к девяти вечера начали расходиться родители, уставшие от обилия впечатлений. К Глаше подошел папа.

– Ты с нами домой? – спросил он, скорее утверждая, чем спрашивая.

Трехлитровые банки явно не прошли мимо его внимания, и хотя Глаша, разумеется, к вину не прикладывалась, ей было немного стыдно, как будто ее поймали на чем-то нехорошем.

Она бы с удовольствием пошла с родителями домой, где можно было скинуть нарядное платье, вернуть бабушке камею, давившую на горло, распустить высокую прическу, залезть с ногами в кресло в отцовском кабинете, чтобы перед сном почитать книжку. Но Иринка… нельзя уйти, так и не помирившись с подругой, нехорошо это, неправильно.

– Нет, пап, я бы осталась ненадолго, если можно, – сказала она и завертела головой в поисках подруги. Наткнувшись на ее ищущий взгляд, Иринка тут же подошла, взяла Глашу под руку.

– Тихон Ильич, можно, Глаша останется? Мы хотели до Нагайской бухты дойти, закат посмотреть, – попросила она Глашиного отца. – Я вам обещаю, что мы ничего дурного делать не будем, и Глашку я потом до квартиры доведу.

– Хорошо, только недолго, – предупредил папа. – Так-то я все понимаю, когда еще гулять, как не в молодости. Глашенька, мы дверь не будем запирать, когда вернешься, не звони, чтобы маму и бабушку не разбудить, а ко мне загляни, я ложиться не буду, тебя дождусь. Хорошо?

– Да, папа.

Настроение у нее внезапно улучшилось. Она вернется домой, зайдет к отцу в кабинет и все ему расскажет. Глаша была уверена, что отец ее поймет, а если и нет, то действовать против воли любимой дочери не станет. А раз так, то к утру, когда проснутся мама и бабушка, у Глаши уже будет союзник. Главное – добиться, чтобы от ее решения не пострадала Иринка. Она хочет в Москву, значит, пусть едет. В том, что отец, пусть и побурчит, но поможет, Глаша даже не сомневалась.

В Нагайскую бухту отправились небольшой компанией, человек десять, не больше. Глаша, погруженная в свои мысли, шла молча, держа под руку Иринку и Нюрку. Улицы в этот поздний час были пустынны, маленькие частные домики, мимо которых пролегал их путь, не светились окнами, горожане уже спали, несмотря на то, что на улице было светло, конечно, белые ночи.

С сопки, на которую они поднялись, открывался вид на самое красивое в Магадане место, на море, лениво перекатывающее холодные барашки волн. По предложению Иринки компания спустилась к самой воде.

– Давайте я вас сфотографирую! – закричал Ванька Волков, их одноклассник, которому на окончание школы родители подарили настоящий фотоаппарат.

Три подруги послушно встали рядом, тоненькие, ладные, нарядно одетые в честь первого серьезного события в своей жизни – выпускного бала. Щелк-щелк, Ванька помахал рукой, что снято, можно расходиться. Глаша сняла туфли, зашла по щиколотку в воду, казавшуюся ледяной, но при этом довольно приятной. За долгий вечер ноги на каблуках устали, и сейчас прохлада воды дарила облегчение, примерно такое же, что царило у Глаши в душе. Оказывается, принять непростое решение и знать, что не передумаешь, это так приятно.

Глаша задрала голову и посмотрела на небо. Это место славилось умопомрачительными закатами, но она знала, что увидеть их можно только осенью. Сейчас, в летние белые ночи небо было сероватым, чуть подсвеченным заходящим солнцем, которое в это время года садилось далеко за сопкой справа и светило оттуда, открывая глазам картину мирно спящего порта.

Когда-то, давным-давно, сюда, в Нагайскую бухту, Глашу впервые привел папа, чтобы научить ее видеть красоту в обыденных вещах. Здесь, в Магадане, ей было хорошо и спокойно. Здесь было все, что она любила, чем дорожила, что была не готова променять на Москву.

Ноги начали подмерзать, поэтому Глаша вышла на берег, натянула туфли. Оглянулась в поисках подруг. Те словно зачарованные смотрели в другую сторону, на город, над которым неожиданно занялось зарево огненного заката, невозможного и немыслимого в это время года.

Это было чудо, знамение, предопределяющее дальнейшую судьбу. Было что-то магическое в том, что небо над Магаданом полыхало именно сегодня, словно ставя точку в дне Глашиного семнадцатилетия, в дне окончания школы, во всей прошлой беззаботной жизни.