Бабочки и порочная ложь - Кейли Кинг

сопротивляюсь ему, поскольку он заставляет меня повернуться к нему. Выражение его лица заставляет меня захлебнуться от рыданий. Причинить ему боль было самым трудным, что мне когда-либо приходилось делать, и больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы мне никогда не приходилось этого делать.

— Прочитай надпись вслух. Я хочу услышать, как ты это скажешь, — рычит он, его голубые глаза похожи на убийственное пламя. Когда я колеблюсь, рыдания все еще мешают мне издать звук, его пальцы сильнее впиваются мне в лицо. — Прочитай это. Я больше не буду повторять, Пози.

Мне не нужно снова смотреть на камень, чтобы узнать, что он говорит. Теперь эта гравюра навсегда запечатлена в моем мозгу. Моя душа. Никогда я не смогу этого забыть.

Мой язык облизывает губы, и я ищу в себе силы говорить.

— Молли Элейн Уайлд-Блэквелл. Жена, дочь и любимая мама. 1972–2017 годы, — даты звучат как сдавленный шепот.

— Она была матерью, которой у тебя никогда не было, но она была единственной матерью, которая когда-либо была у меня, — каждое слово пропитано ядовитым ядом. — И ты забрала ее у меня. От нас.

Моя голова трясется, но его хватка ограничивает мои движения.

— Я никогда не имела в виду…

— Ты никогда не собиралась этого делать? — от его кислого смеха у меня стынет кровь. — Я много раз предупреждал тебя о том, что произойдет, но ты не держала свой проклятый ебучий рот на замке. Это все, что тебе нужно было сделать. Тебе просто нужно было сдержать данное мне обещание, и моя мать была бы жива, а мой брат не был бы… — он замолкает, как будто не может заставить себя признать, что происходит с Паксом.

Я хочу спросить его, как плохи дела у его брата. Судя по почти пустой бутылке из-под алкоголя, которую он носил с собой сегодня вечером как защитное одеяло, я ожидаю, что дела обстоят не очень хорошо. Это меня тоже беспокоило пять лет назад.

Вместо этого я хнычу то же самое, что сказала Раффу в ту ночь, когда наш мир взорвался. Это как сценарий, который я выучила наизусть, и его буду придерживаться до последнего вздоха.

— Я просто хотела помочь тебе. Защитить тебя. Я любила тебя и не могла видеть, как ты страдаешь, — ребята из Блэквелла были моей семьей, и я бы с радостью пожертвовала собой, чтобы защитить их, если бы я им понадобилась. И это именно то, что я сделала.

Его свободная рука стучит по груди, подчеркивая гнев.

— Но я мог вынести боль, и я сказал тебе это! Твоя защита не была чем-то, в чем я нуждался или хотел. Ты сидишь здесь и говоришь мне, что любила меня, но это чушь собачья. Если бы ты любила меня, мы бы не стояла сейчас над могилой моей матери. Если бы ты любила меня, ты бы поставила это выше своей эгоцентричной потребности быть моей чертовой спасительницей.

И это действительно то, к чему все сводится. Я спасла человека, который не хотел, чтобы его спасали. При этом я также пожертвовала нашими отношениями и его мамой. И все же, зная все это, я бы сделала тот же выбор, что и пять лет назад. Мое сердце, возможно, никогда не исцелится от причиненного мной ущерба, но по осколкам, оставшимся от него, я знаю, что поступила правильно. Я сделала единственное, что могла, чтобы уберечь его.

Вот почему я сглатываю эмоции, застрявшие у меня в горле, и смотрю ему в глаза, когда говорю:

— Мне жаль, что ты не думал, что ты заслуживаешь спасения, и мне жаль, что ты почувствовал, что должен терпеть эту боль, один и тайно.

— Тебе придется еще больше сожалеть, потому что сегодня вечером ты начнешь расплачиваться за свои преступления против моей семьи. Возможно, закон и не на моей стороне, но не заблуждайся, Пози, ты хладнокровная убийца. Убийца насквозь, и я буду относиться к тебе соответственно, — его пальцы ослабляют мою челюсть, но только для того, чтобы он мог провести ими по моему горлу и обернуть их вокруг моей шеи, как удушающее ожерелье. Воздух, который был в моих легких, вырывается из моих приоткрытых губ, когда он оказывает давление. — Ты знаешь, как собираешься платить?

— Нет.

То, как его губы изгибаются в улыбке, напоминает мне о том, как он ухмылялся до того, как сломал кому-то нос или ребра. Никогда эта улыбка не была направлена на меня, и теперь, когда я знаю, что значит быть получателем, мне жаль тех, кто был до меня.

— Ты снова будешь моей, бабочка, — другая его рука убирает распущенные волосы с моих глаз и заправляет их за ухо с устрашающей нежностью. — Ты будешь моей сукой, моим развлечением, а если у меня будет настроение, моей шлюхой. Все, что я от тебя попрошу, ты сделаешь с улыбкой на лице и с непоколебимым энтузиазмом.

Его шлюха. Раньше он меня так называл, но раньше у меня трепетало сердце и сжимались мышцы живота. Раньше этот унизительный термин возбуждал, но теперь это не более чем угроза и злое обещание.

— Если я скажу тебе пососать мой член, ты завяжешь волосы и упадешь на колени. Не имеет значения, когда, где и кто смотрит, ты это сделаешь.

Внутри меня вспыхивает гнев из-за того, что он думает, что я готова это сделать.

— Что мне мешает просто откусить его?

То, как озаряется его лицо, говорит мне, что это именно тот вопрос, который он хотел мне задать.

— Ты будешь послушная, потому что слишком заботишься о своем папочке с поврежденным мозгом, чтобы поставить под угрозу его здоровье или то, что осталось от его счастья.

И вот оно.

Игра, сет, чертов матч.

Я знала, что Рафферти будет вести грязную игру, но не думала, что он втянет в это моего отца.

Ужас, который постоянно лежал у меня в животе с тех пор, как я вернулась в Вашингтон, усилился в десять раз. Настолько, что мне кажется, что меня вырвет.

— Не впутывай его в это, Рафферти. Он достаточно натерпелся.

— Да, насколько я слышал, авария привела к довольно серьезной черепно-мозговой травме. Облом. Но, по крайней мере, он еще дышит. Но мы не можем сказать то же самое о моей матери, не так ли? — насмешка в его тоне заставляет меня бороться с его хваткой. В ту секунду, когда мои руки хлопают его по груди и рукам, он предупреждающе сильнее сжимает мое горло. Я неохотно вынуждена прекратить нападение. — Расслабься.