Во что я верю - Франсуа Шарль Мориак

ему возможность жить полной жизнью в свете. Наверное, он бы не потерял от этого своей природной тонкости. Но страсть убеждать не так воспламеняла бы его тонкий ум и не подняла бы его на вершины совершенства, каких он достиг в своих «Мыслях». Зато совершенно невозможно представить себе такие обстоятельства, которые могли бы сделать его равнодушным к математическим проблемам, к открытиям и исследованиям.

И вот язык именно этого Паскаля, математика и геометра, мне незнаком. Только я один знаю, как мое невежество мешает мне понимать его. Я должен обязательно сказать об этом, потому что мне представляется просто поразительным, что я не в состоянии вникнуть в научные изыскания человека, который решил мою судьбу в этом мире, а может быть и в вечности. Этот человек, который перед своим вторым обращением был так горд и так чувствовал свое умственное превосходство над теми, кто недорос до него, бросил науку и пришел к нам с доводами, разумеется, чтобы нас потрясать и убеждать; но одни лишь доводы его столкнулись бы в нас с доводами совершенно противоположными: ведь столько разных ключей поворачивается в замках человеческого мышления! Затем, апологета, который хочет убедить нас любой ценой, мы обычно подозреваем в том, что он немного плутует. Однако то, что этот апологет приносит нам, бесконечно выше доводов разума. Блэз Паскаль пришел к нам, неся в руке свет — светильник для тех, кто ждет возвращения Жениха; огонь, зажженный от пламени, которое он видел собственными глазами ночью 23 ноября 1654 г. приблизительно с десяти часов вечера до половины первого ночи, — пламени, которое все еще освещает нас всех, сохранивших веру в Бога, Которого мы видим своим сердцем, чему способствовал Паскаль, а в какой мере — об этом знает только один Бог. Что же касается меня, — а мне было двадцать лет в те дни, когда Церковь во Франции расплачивалась за дело Дрейфуса, когда во имя закона разгоняли монастыри, когда энциклика «Пасценди», казалось, запрещала студентам (каковым я в ту пору был) всякое соприкосновение с современной мыслью, — то я свидетельствую сегодня, что Христос Паскаля говорил мне тогда: «Останься со мной».

Мы знаем, что Христос говорил святым, Терезе Авильской, св. Хуану де ла Крус; но было бы трудно поверить, что то, с чем встретились эти возвышенные души, может относиться и к нам. Паскаль же, несмотря на все свое величие, продолжает быть одним из нас. Он также, как и мы, читал Монтэня. Его молитва — это молитва читателя Монтэня. Он жил в высшем свете и до конца говорил на его языке. В 5 «Тайне Иисуса» отмечены этапы быстрого восхождения в огненной ночи литератора, полемиста, журналиста. Вот к этому-то насмешнику, который покажет себя в «Провинциальных письмах», который так зло издевается над «откормленными вояками», к человеку гордому и страстному, чьих самых тайных страстей мы не знаем — да и узнает ли кто-нибудь когда-нибудь, что это были за страсти? — именно к этому брату Христос обращается со словами, которые и ныне еще жгут нас — бедных писателей всех времен, чье ремесло — блистать и пожинать похвалы. Через Паскаля Он обращается к каждому из нас. Ведь это нам, на нашем языке Он произносит слова, которые я однажды вечером осмелился повторить только после больших колебаний перед огромной аудиторией, потому что они так спонтанно выражают самые скрытые, самые глубокие тайники человеческой души: «Умирая, Я думал о тебе. Утешься, ты не искал бы Меня, если бы уже не нашел. Я проливал за тебя Свою кровь. Неужели ты хочешь, чтобы Я все время платил за тебя кровью, а ты и слезы не прольешь никогда?» «…Я люблю тебя горячее, чем ты любил свои грехи…»

В откровенном разговоре двух друзей следовало бы выяснить, сколько эти слова, из поколения в поколение, дали тем, для кого они были сказаны, что они дали мне самому и что будут давать и впредь умам определенного типа, до того дня, который, может быть, наступит когда-нибудь, который непременно наступит, когда окажется, что человеческая память постепенно утратила свои последние сокровища, когда последняя клетка сети окажется порванной и «Тайна Иисуса» вернется во тьму. Одно только очевидно и является аксиомой: Христос в агонии, но Он жив. Он умирает в России или в Китае, так же (не больше) как в Испании, Италии и Франции, но живет там, так же как и тут. Все аргументы, приводимые в «Мыслях», представляются опаленными уверенностью, которая им предшествовала.

В своих «Заметках», где он, по словам Сент-Бева, «видит Паскаля таким, каков он есть, без власяницы», — Вольтер не без основания возражает Паскалю, указывая, что существование такой религии, которая считается с природой человека, не является достаточным доказательством ее истинности. Совместимость человеческой природы с христианством не есть доказательство и из этого нельзя делать никаких выводов. Но огонь, который Паскаль разжег у нас над головами, отблеск которого навсегда осветил его маску, этот живой огонь переходил из рук в руки наперекор вольнодумцам его эпохи, не погас в эпоху энциклопедистов, а период романтизма снова оживил его, и этого уже никто не изменит; позднее этот огонь даже не заколебался от крика Заратустры: «Бог умер», хотя Ницше нанес Паскалю (которого он жалел как самую благородную из «жертв Христа») гораздо более тяжелые удары, чем Вольтер. Отрицание современного мира абсолютно не влияет на умы, для которых пришел Паскаль (и я принадлежу к их числу).

Нужно было, чтобы один раз, один единственный раз, существование живого Христа было провозглашено нам человеком, подобным нам — оставляя в стороне его гениальность, — чтобы оно было возвещено писателю, который никогда не кровоточил ни от какой другой власяницы, кроме собственной гордости, и надо было, чтобы и он пал на колени.

И если не все друзья Паскаля могли познать ту радость, те слезы радости, которые он пролил в ту незабываемую ночь, то все по крайней мере могли участвовать в большей или меньшей степени, кто как мог, в таком покое, который он им обещал. Воспоминание об этих слезах радости, об этом покое сохранилось благодаря собственноручной записи Паскаля, которую он носил зашитой в свою одежду и которая дошла до нас. Что же это за памятка, за пергамент, за документ? Талисман[12], амулет, при виде которого серьезные люди могут пожать плечами. Поль Валери с жалостью и раздражением говорит об этом Паскале: «он растрачивает себя на вшивание бумажек в карманы, когда надо приумножать славу Франции, разрабатывая дифференциальное исчисление». Я отношусь к тем