Любовь холоднее смерти - Анна Малышева

Когда Лида не обнаружила ни единого противоречия со своей версией, она страшно возбудилась. Как – неужели ей удалось схватить путеводную ниточку, тот самый намек на то, как спасся Эдвин Друд? И сделала она это только благодаря школьным познаниям в химии?! Все так ошеломляюще просто?! Она бросилась вспять, пытаясь обнаружить другие доказательства своей правоты. Неужели у Эдвина появился реальный шанс остаться в живых?!

Прежде чем дядя заманил его на кладбище, он опоил племянника вином с изрядной дозой опиума. Доза, конечно, была не смертельной, иначе Эдвин не смог бы перед тем проводить Невилла. Но постепенно молодой человек впал в сонное, апатичное состояние и не способен был оказать сопротивление. На обратном пути он явно повстречал дядю, который все время шел за ними. Дядя под каким-то предлогом заманивает его на кладбище, что вовсе несложно, учитывая, что племянник ему доверяет и находится в полусне. Далее «черный шарф из крученого шелка», который накануне висел на шее у Джаспера, перекочевал на шею племянника, и явно не в качестве рождественского подарка.

Версию о предназначении этого шарфа Лида не изобретала – она согласилась с теми комментаторами, которые обращали особое внимание на эту слишком заметную деталь, появившуюся накануне убийства. Сам Диккенс слегка смутился, когда его спросили, не этим ли шарфом дядя задушил Эдвина? «Ну разумеется, шарф играет важную роль, – думала Лида. – Если допустить, что он введен для отвода глаз… Нет, не может быть. Каким же образом тогда убит Эдвин? Удушение – это самый тихий способ, бескровный, беззвучный, а стало быть бесследный. А Джасперу нужно, чтобы не осталось ни малейшего следа. Нож в таком случае отпадает, пистолет – тем более. В обоих случаях жертва может закричать, а мало ли кто шляется поблизости!»

Итак, на шее сонного, слабо отбивающегося Эдвина затянута удавка. Диккенс этого не описывает – он ограничивается только подробным описанием окружающего пейзажа. «В ограде собора освещение и всегда неважное, а в эту ночь там особенно темно, потому что ветер задул уже несколько фонарей». Лида предположила, что Джаспер фонарем не пользовался – это было бы все равно что подать сигнал: «Я здесь!» И к тому же ветер все равно задул бы фонарь. Значит, он действует в темноте, почти на ощупь. Мог ли он принять полузадушенного, потерявшего все признаки жизни Эдвина за мертвого?

Да, вполне. Его могло подвести и то, что Эдвин был одурманен. У человека, принявшего большую дозу опия, дыхание замедляется, тело становится неподвижным – это похоже на сон или на смерть.

Итак, сочтя племянника задушенным, Джаспер относит тело в склеп, вскрывает гробницу миссис Сапси и укладывает туда тело. Затем возвращается к воротам, приносит известь и обильно посыпает «труп». По его расчетам, даже Дёрдлс, с его поразительным умением выстукивать камень и определять, что находится за ним, вскоре не сможет ничего учуять. Джаспер сделал все, что хотел, и потому на следующий день с пеной на губах обвиняет Невилла в убийстве. Алиби у юноши нет, всем известно о его ссоре с покойным, да еще и эти улики в реке – булавка и часы Эдвина Друда. Джаспер УВЕРЕН, что племянник мертв, а на него никто не подумает.

Однако Эдвин все еще жив! Описывая ту бурную ночь, Диккенс упоминает о маяке: «Но красный огонь горит непоколебимо. Все мечется и трепещет, непоколебим только этот красный огонь».

«Если это символ жизни, символ спасения, замена рождественской звезде, которая так и не взошла над ночным городом? – Лида закрыла книгу и задумалась. – Диккенс любил одушевлять вещи. У него даже шкафы и стулья бывают похожи на мыслящие существа. А такой символ, как огонь маяка? Маяк – это всегда надежда, указание верного пути. Какая могла быть надежда, если Эдвин в это время погибал, да еще так страшно и несправедливо, а главное – бессмысленно даже для своего убийцы? Это что – шуточка? Ну уж нет. Диккенс даже отъявленных негодяев убивал с долей сострадания и никогда не проливал крови зря, ради острого сюжетного поворота. Эдвин остался жив! Он вернется, и вернется совсем другим. ‘‘Интересен только потому, что мертв?’’ Глупости! ‘‘Тайна Эдвина Друда’’ – это роман воспитания, где главный герой поразительно меняется от начала к концу. А Диккенсу такие романы удавались лучше всего».

– Ты что-то опять застряла, – послышался Алешин голос. Тот давно отложил книгу и, не отрываясь, смотрел на профиль жены, мягко освещенный настольной лампой.

Лида со слабой улыбкой обернулась:

– Все думаю, думаю над книгой… И чего-то боюсь.

– Ну, ты всегда чего-то боишься.

– А ты никогда? – все с той же отрешенной улыбкой спросила Лида. – Никогда-никогда?

– Я боюсь тебя, когда ты вот так сидишь и смотришь в стену, – признался Алеша. – Мне кажется, что ты не здесь, а где-то за тридевять земель.

– Это называется творческая сосредоточенность. – Лида тряхнула волосами и наконец очнулась от своего оцепенения. – Что-то вроде сна наяву. Ты и сам это прекрасно знаешь.

– Да, но раньше ты это делала как-то по-другому. – Он сел, нашарил тапочки и потянулся, вздрагивая всем телом. – У тебя было такое серьезное, милое лицо, как у ребенка, который делает уроки. С удовольствием их делает, понимаешь?

Девушка кивнула:

– Тоже мне, новость! Ты все время называешь меня ребенком.

– Сейчас ты была непохожа на ребенка. Когда ты думаешь об Эдвине Друде, у тебя на лице упрямство и… – Алеша слегка запнулся, подбирая слово, и наконец, будто сам удивляясь, произнес: – Гнев!

– Прямо Эриния, – поддержала шутку Лида. – Кто-то же должен отомстить за бедного молодого человека!

– Не знаю. – Тот говорил совершенно серьезно, и жена тут же перестала улыбаться. – У тебя в такие минуты становится совершенно чужое, холодное и такое взрослое лицо… Как будто ты с кем-то споришь и сдаваться не собираешься. А если что будет не так – ударишь первая!

Тут она уже забеспокоилась. Алеша мог ошибаться, мог преувеличить. Но, очнувшись, Лида и впрямь ощущала на своем лице странное напряжение – будто следы непривычной мимики: маски гнева и упрямства, как выразился муж.

– Может, ты и прав, – неохотно признала она. – Уж очень меня достает этот сюжет. Давай-ка выпьем чаю, а потом я попробую написать хотя бы две странички. Мне обязательно нужно начать сегодня, иначе я вообще никогда не начну.

– Почему именно сегодня? – спросил Алеша, безропотно отправляясь на кухню с чайником.

«Из-за розовых стаканчиков, – подумала ему вслед Лида. – Из-за этих треклятых розовых стаканчиков, счетом пять, а шестой я разбила о морду того негодяя. Один-единственный раз в жизни я посмела защищаться, и в тот миг я правда превратилась в Эринию, и, наверное, на лице у меня была та же маска. Жаль, что Света этого не видела, иначе не стала бы меня унижать этим намеком! Я напишу продолжение романа так, чтобы никто не мог сказать, что я ошиблась, что это сотворила маленькая, слабая и неуверенная в себе девочка. Чтобы больше никто и никогда не смел дарить мне таких подарков!»

Они выпили чаю, Алеша поклялся соблюдать мертвую тишину, и к часу ночи Лида написала три с половиной страницы.