Пока тебя не было - Мэгги О'Фаррелл

Ифа колотила пятками по ножкам стула, щурилась на букву, потом клала голову на руку и закрывала глаза.

– Видишь? – настаивала Гретта.

– Ммм, – отзывалась Ифа себе в рукав.

– Можешь написать для меня такую?

– Нет.

– Почему?

– Потому что она похожа на дом сбоку, на дом, который разрезали пополам, и крыша вся разрезана, и открыта, и все люди выпали, и…

– Давай перейдем к «б», – Гретта проявляла твердость; учительница сказала, что Ифу нужно приструнить, что нельзя потакать в ее выходках. – Смотри, «б» значит…

– «Балка», – сказала Ифа. – И «бодрый», и «бугристый», и «буфера», и «булки». У миссис Сондерс такие здоровенные булки…

– Ифа, нельзя говорить такие слова…

– …ты таких в жизни не видела. Такие огромные, что не влезают на учительский стул. Ей приходится садиться как-то…

– Ифа…

– …боком, чтобы втиснуться.

Майкл Фрэнсис, сидевший за тем же столом напротив над домашним заданием по геометрии, зафыркал.

– А знаешь, она права, – сказал он. – Так и есть.

Гретта вскочила, сбросив букварь на пол.

– Не понимаю, с чего я вообще упираюсь, – закричала она. – Я тружусь, чтобы ты лучше справлялась, а тебе наплевать. Ты не стараешься. Надо стараться, Ифа. Все это могут – все, кто угодно! Нужно просто приложить усилия. Я бы убила за образование, которое тебе дают, а ты все просто выбрасываешь на ветер.

Миссис Сондерс сказала, что навыки чтения у Ифы очень слабые, что она даже цифры толком писать не умеет, тем более складывать их, и что, короче говоря, она рекомендует оставить Ифу на второй год. Миссис Сондерс в разговоре называла Ифу Евой и, когда Гретта ее поправила, ответила, не думает ли Гретта, что «для всех» будет лучше использовать то, что она назвала «правильным написанием» имени? Просто дать Еве возможность научиться его писать? Моника, стоявшая рядом с Греттой в классе, почувствовала, как Гретта втянула воздух, выпрямилась во весь рост и уперлась костяшками в учительский стол – и Моника закрыла глаза.

Как бы то ни было, Ифа-Ева осталась на второй год, потом еще раз. В семь она все еще ходила в первый класс младшей школы, сидела, упираясь коленками в крышку крошечного столика в заднем ряду, писала буквы не в ту сторону и вверх ногами, а слова по диагонали или задом наперед, нечитаемые цифры у нее текли справа налево, словно отраженные в зеркале.

В это время Моника начала встречаться с Джо или проводила вечера за учебниками по сестринскому делу, так что она слегка отвлеклась от «проблемы Ифы», как это называли в семье. Именно из-за наличия в ее жизни Джо она получила – впервые – особое освобождение от присмотра за Ифой, от ответственности за нее.

Но потом однажды вечером, когда Ифа, так и учившаяся в первом классе, боролась с историей из букваря про кота и мышку, а Майкл Фрэнсис писал для нее буквы, Джо наклонился вперед со своего стула:

– Почему ты так делаешь? – спросил он.

Ответа не было.

– Ифа? Зачем ты так делаешь?

Она неохотно подняла глаза, вся перекосившись, прикрыв один глаз ладонью, и было видно, как кот и его деяния с ковриком и мышкой утекают с ее лица.

– Как – так?

– Закрываешь глаз рукой, – пояснил Джо, стряхивая пепел в камин.

– Так буквы не прыгают по странице, – ответила Ифа, возвращая руку на место и снова переводя взгляд на книжку.

Джо этот ответ очень позабавил, и он в тот вечер поделился этим с парой человек в пабе. Монику бросало в жар, когда он рассказывал. Она не хотела, чтобы над Ифой смеялись, не хотела, чтобы люди знали, что сестра у нее странненькая.

Но потом Джо позвал Монику замуж, и стало неважно, что Ифа загадочным образом отказалась учиться читать. Стало неважно, что Ифа так и не научилась писать ни буквы, ни слова. Неважно, что ей, Монике, приходилось делить комнату с девочкой, которая просыпалась ночью от разговоров с самой собой или от криков из-за того, что приснился кошмар. Стало уже неважно, что она плохо сдала экзамены за первый курс сестринской школы, что отец все больше молчал, а мать упорно носила плащ, прорехи на котором были заделаны степлером. Больше ничто не было важно, потому что она уходила из этой семьи в свою. Неважно, если ей придется бросить образование, потому что на самом-то деле какой смысл продолжать, если скоро у нее будет муж и квартира над магазином, будет собственный дом?

– Ну, меня не спрашивай, – сказала Моника брату по телефону. – Я понятия не имею, как с ней связаться.

Пока Майкл Фрэнсис ругается с Моникой, пока Моника, положив трубку, идет через прихожую обратно в столовую и позволяет себе рухнуть в объятия Питера, сдаться его особенному запаху – смеси испарений растворителя, дубовой пыли и полироли, – Ифа в трех с половиной тысячах миль западнее, где на пять часов меньше, карабкается по лестнице многоквартирного дома в Верхнем Вестсайде. На плече у нее висит сумка, на ногах пара незашнурованных ботинок, и они начинают причинять ей неудобство, но она уже слишком далеко зашла, чтобы остановиться.

Сумка тяжелая, день жаркий и пыльный, ноги скользят и ездят в ботинках, те на размер велики, но она не смогла их не купить.

– Русские армейские ботинки, – сказал человек с блошиного рынка, пока она их мерила, сидя на краю тротуара ногами в канаву. – Прослужат пару зим, – уверял он.

Она дергала и крутила завязанные узлами шнурки, пальцы ее ног расправлялись и заполняли пространство внутри задубевшей кожи. Смешно, она всегда думала, очень смешно, что твои ноги проводят столько времени в месте, которое ты даже не видишь. Она щурилась в темноту, в смутно видимые мыски обуви, но никогда не могла соотнести эти полукруглые туннели с мягкими влажными пространствами, так близко знакомыми ее ногам.

– Они небось по степям бегали, – произнес Гейб, подняв ее ногу, чтобы рассмотреть подошву ботинка. – Довольно маленькие для солдата, – заметил он.

Майкл Фрэнсис пытается загнать детей в пижамы; выдавливает зубную пасту на их одинаковые щетки. Гретта открывает комод и находит старый набор для макраме, на котором висит незаконченное кашпо. Моника принимает бренди из рук Питера; она сидит на диване, подвернув ноги под себя. А Ифа останавливается, чтобы перевести дыхание перед последним пролетом.

У нее на ногах ботинки мертвеца; в сумке бесчисленные коробки фотопленки, особого вида, который нужен Эвелин, он хорошо переносит обработку бромидом серебра, который заливает белым обесцвеченные фоны фотографий Эвелин, передает отпечаток каждого изгиба, каждой впадины, каждого контура, каждой напряженной мышцы в выражении ее моделей. Продают ее только в одном магазине в Бруклине, так что примерно раз в пару месяцев Ифу отправляют пополнять запасы. Ей нравится дорога в те края, она начинается в чреве Манхэттена, а потом поднимается к свету, который штрихует наискосок лица пассажиров.