Блистательные неудачники - Леонард Коэн

Сильно обжег себе руку, пока горели красный и зеленый «огненные конусы». Тлеющий корпус «небесной ракеты» запалил стопку записей об индейцах. Резкий запах пороха прочистил заложенный нос. К счастью, в холодильнике нашлось масло, потому что в ванную я идти отказываюсь. Мне мои волосы никогда особенно не нравились, но я уж точно не в восторге от волдырей, которыми одарил меня «серебряный каскад». Хлопья пепла плавают в воздухе и припечатываются, как летучие мыши ураганным ветром. В их сломанных крыльях мне видится серовато-черный рисунок, как на ткани в узкую полоску, и очертания хвоста кометы. Все руки у меня в саже сгоревшего картона, к чему ни притронусь – на всем оставляю черные отпечатки пальцев. Смотрю я на этот кухонный бардак, и до меня доходит, что жизнь моя понемногу облекается реальностью. Меня больше волнует покрасневший и набухший волдырь на большом пальце, чем ваш пустой треп обо всех сиротах мира. Меня радует собственная чудовищность. Где хочу, там и писаю прямо на линолеум – и мне приятно, что это ничего не меняет. Каждый сам себе гнида ползучая.

Кожа треснула на пальце, ой-ёй-ёй, ненавижу боль. Просто дико ненавижу боль, так сильно, как тебе и не снилось, и тело мое важнее мне во сто крат, я, как Москва, в боли, а ты – как затерянная в глуши метеостанция. Теперь я буду исследовать только сперму и порох, видишь, я какой хороший: пулей в сердце не стреляю, спермой судьбу не осеменяю -~ только блеск петард, и больше ничего: веселые цилиндрики корячатся в огне, отрыгивают искорки палящих звезд и радуг, вязкая капелька семени в ладони истончается и становится совсем прозрачной, как в конце Творения, когда все в воду превращается. Порох, пот, желтый стол – все похоже на меня, aгa, кухня тоже похожа на меня, когда я из себя в утварь кухонную выскальзываю; запах нутра внешним становится, плохо быть таким большим, всю духовку собой заполнил, или нет места попрохладнее, где б я мог накрыть глаз свежей простыней и помечтать о новых телах; ох, надо бы в кино сходить и глаза вынуть, чтобы пописать, кино меня в облик мой вернет, потому что я уже по всей кухне растекся изо всех своих щелей, кино мне все поры забьет белыми заклепками и покончит с моим вторжением в мир; фильмы, что я не посмотрел, сегодня ночью меня убьют; я напуган шутихами Ф., как же раны мои обгорелые болят, что ты знаешь об ожогах? Ничего ты не знаешь, даже если сжег себя живьем. Берегись, старый книжник! Я выключу свет и во тьме напишу план главы об индейцах на завтра, чтобы завтра же сесть за работу. Надо взять себя в руки. Щелк! «Triompher du mal par le bien»[27]. Апостол Павел. Так начнется новая глава. Мне уже лучше. Иностранные языки хорошо в норму приводят. Убери с себя руку. Эдит Эдит Эдит длинный сосок Эдит Эдит цветок между ног Эдит девочка маленькая Эдит Эдит Эдит Эдит Эдит где твой маленький тугой осьминог Эдит смуглый цветок Эдит лепестки цветка в трусиках свили гнездо Эдит Эдит Эдит Эдит все извивы твои наизусть в радость в горе в веселье и грусть Ээээдиииит чмок-чмок хлюпнул трюфель глухо луковица бутон пуговица плевком трется о капюшон шишка резиновая девочка кончила головка бо-бо раз цветок завиток свинья горошину чмок два язык концом с кровати сник в губу потерянную влип подними девочка головку маленького кончика шишка всплеск хлюп-хлюп в помощь нос средь губ кончик твердым стал щель свою узнал в тайну розы влип нос сменил язык потерял лизнул сердца мерный гул как болит синяк весь запал иссяк тайна девочки шишка короткая стрижка нормальная кожа прыщик любви вверх позови подними натяни чтоб звучал как металл твердым снова чтоб стал расстегни отгони отними раскрепи где болит? где зудит? где свербит у Эдит? я теряюсь в тебе растворяюсь в любви позови приголубь распахни замани где твой девочкин член где блаженство твое дай мне слиться с тобой утонуть улететь и парить в высоте и купаться в грязи и стоять грандиозно как музыки медь только ты подними натяни отсоси и спаси утопи в океане как снится во сне проведи лабиринтом цветков лепестков удивительной тайны чудесных сосков тайны устрицы полой девичьей души покажи расскажи распахни расстегни амазонки доспехи секрет бытия разглядеть помоги обними вознеси раствори сохрани отопри разрисуй хоть убей но люби хочешь бей но жалей хочешь мертвой явись хочешь вневременной все равно я пойду побегу за тобой буду пить и сосать буду жадно лакать раздвигать разжимать разрывая ласкать тайну жизни терзать чтоб тебе угодить буду сок твой я пить чтоб помочь завести оторвать воспарить и кричать и стонать плакать и проклинать ненавидеть и выть от любви позови в небеса за собой вознеси а потом урони погуби утопи в океане любви раствори разорви на куски в щель свою их зарой погреби замуруй своим соком живым схорони мои мощи в начале времен пусть покоятся здесь у истока пути у ворот бытия у начала начал между двух ягодиц что язык мой ласкал только мой? только я? я один? а чужой? друг мой Ф.? или просто чужой человек? он сосал? он лакал? он кусал? раздвигал? кто бы ни был он этим себя он спасал осеняя себя благодатью твоей или я тебе мал? или плохо ласкал? или кончить не дал? или нужен другой попроворней чем мой понежнее чем мой погрязнее чем мой или просто другой незнакомый такой чтоб искристой струей возбудил твою кровь разбудил твою страсть размочил раскрутил распахнул расковал и увел за собой в тот далекий поход что меня ты звала за собой за собой за собой за собой вверх и вниз вверх и вниз вверх и вниз в высоту в глубину где дышать тяжело где коленки дрожат где холодный огонь пожирает тебя и уносит куда-то за грань бытия раздвигая границы пределы времен где реальность похожа на сказочный сон где добро это зла перемешанный ком где библейские ангелы кружат в аду что придумать нельзя даже в страшном бреду что ни прозой нельзя описать ни стихом разве только чужим клинописным письмом завязать узелками слова на шнурке и нестись по холодной суровой реке утопать воскресать сок живой твой сосать твои губы и волосы страстно ласкать отдавая забрать и отдать получив когда ухо ласкает тот странный мотив что колдует в мозгу что влечет за собой говорит мне что жив я пока я живой я иду за тобой я с тобой я с тобой я с тобой я с тобой только где ты не знаю кричу как немой я ищу как слепой я спешу как хромой как безногий бегу заблудившись во тьме сумасшедший ищу я брильянты в дерьме разве я не сирень? подожди же Эдит уходить в эту тень оставайся со мной я прошу я молю потому что тебя только в мире люблю Эдит Эдит Эдит все зря Эдит все напрасно Эдит Эдит нет тебя Эдит и ты никогда не придешь Эдит никогда твой муж одинокий муж не отправится в путешествие не поднимется и не спустится не окажется не покажется не отвяжется не аукнется не откликнется Эдит Эдит Эдит вернись Эдит муж одинокий твой Эдит только образ твой Эдит недоласканный недолюбленный недоцелованный Эдит твой одинокий муж Эдит где мне силы взять Эдит твой одинокий муж муж одинокий твой твой одинокий муж

Занимаясь своим исследованием, я как-то наткнулся на сведения об «Источнике Текаквиты». В каком-то учебнике о нем с душевной теплотой писал один

иезуит. «Il у a longtemps que je t'aime»[28]. Должно быть, я тогда устроил себе в библиотеке перерыв. В книжной пыли я мурлыкал под нос старую напевную мелодию. Я думал о ледяных потоках и чистых озерах. Пол-абзаца устами священника говорил Христос. Он вел речь о роднике, названном «Источником Текаквиты». Священник этот – не кто иной, как уже знакомый нам Эдуард Леконт, и из этой половины абзаца мне стало ясно, что он любил девушку. Священник скончался 20 декабря 1929 года – le 20 décembre 1929. Умер ты, отец. Этот иезуит запал мне в душу – сначала я к нему отнесся плохо, потому что мне казалось, что он писал для церкви, а не о Растущей Лилии. В тот вечер источник освежил меня, как в другой освежил снег. Я чувствовал его кристальную чистоту. Мой библиотечный закуток превратился в уголок сотворенного мира, заполнился холодными сияющими очертаниями сущего в его долженствующей форме. Entre le village, – писал он, – entre le village et le ruisseau Cayudetta – между деревней и речушкой Каюдетта, – au creux d'un bosquet solitaire, – в одинокой роще, растущей в низине, – sortant de dessous un vieux tronc d'arbre couvert de mousse, – вытекая из-под старой, покрытой мхом коряги, – chantait et chante encore de nos jours, – пел тогда и поет теперь, – une petite source limpide, – маленький чистый ключ… Из него-то девушка и брала воду – каждый день, девять лет кряду. Как же много ты знать должна была, Катерина Текаквита. Какое блаженство рассудочности, восхитительной рассудительности, восхищающей, как чистое сияние фактов, как ощущение кожи; какая же тоска по рассудочности одолевает меня сейчас по трезвости, обретенной среди истлевших оболочек шутих, ожогов, горящих жалостью к самому себе – осколочной фрагментации собственной личности. 3285 раз ты приходила к этому старому дереву. Да здравствует История, донесшая до нас эти сведения. Хочу знать тебя так же, как ты знала эту тропинку. Как же хорошо знакома эта маленькая тропинка твоим мокасинам из оленьей кожи. Мир насыщен ароматом леса. Он пропитал твои кожаные одежды, он следует за тобой, куда бы ты ни шла, им проникнут даже хлыст, который ты носишь с собой в котомке. Я верю в григорианское небо, где святых – хоть пруд пруди, да, безграмотный Папа Римский, я тебе верю. Тропинка наводнена фактами. Прохладный ручей, журчащий в соснах, и сейчас журчит так же, как тогда. Пусть факты вызволят меня из кухни. Пусть не позволят они мне играть собой, как колесом рулетки. Какое блаженство знать о том, что она делала.