Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов

иногда даже временного уничтожения своего отечества. Это должно быть во всех случаях, когда патриотизм не совпадает с всеобщим культурным прогрессом[90].

В качестве практической рекомендации по выработке в себе чувства истинного, культурного патриотизма, Михельс называл отказ от поклонения мертвым и абстрактным понятиям и замену их тем живым, конкретным, что окружает людей:

Вместо гордой, но лишенной внутреннего содержания идеи отечества, – идея о людях, соотечественниках, любовь не к мертвой форме отечества, а к его живому содержанию, его плоти и крови.

Патриотизм как патернализм

Рубеж XIX–XX веков стал началом века толп, новой эпохи масс, о чем писали разные европейские ученые – Г. Лебон, Г. Тард, С. Сигеле, Х. Ортега-и-Гассет и др. Воздействие на широкие слои населения через средства массовой информации и искусство превращается в важную политическую технологию, провоцируя общественные дискуссии. Обер-прокурор Синода, автор «Манифеста о незыблемости самодержавия» К. П. Победоносцев назвал в 1897 году прессу (имея в виду оппозиционные издания) «одним из самых лживых учреждений нашего времени», которое потакает «инстинктам массы» (сам обер-прокурор предпочитал распространять свои идеи через Синодальную типографию). Вместе с тем одним из самых массовых инстинктов как раз и является патриотический инстинкт, который оказывается удобным инструментом манипулирования общественным мнением.

Будущий участник Первой мировой войны капитан В. С. Везенков писал в 1908 году в «Московских ведомостях», что истинный русский патриот должен быть славянофилом и находиться в умеренной оппозиции к власти, приводя слова И. С. Аксакова:

Что такое истинный… патриотизм?.. Истинный патриотизм для публициста заключается в том, чтобы мужественно, по крайнему разумению, высказывать правительству правду – как бы она горька и жестка ни была, а для правительства – в том, чтоб выслушивать даже и горькую, жесткую правду. По мнению же многих в так называемых высших сферах, наиистиннейший патриотизм – в подобострастном молчании…[91]

Однако такая позиция устраивала далеко не всех. В первую очередь она не подходила сторонникам самодержавной, неограниченной власти монарха, так как противоречила чувству патернализма. Патернализм, основанный на отождествлении главы государства с отцом большой патриархальной семьи, предполагает безграничное доверие и почитание подданными своего хозяина. Николай II, назвавшийся как-то «хозяином земли Русской», предполагал именно такое отношение народа к своей персоне, что, действительно, соответствовало мировоззрению значительной части необразованных крестьян, называвших императора «царем-батюшкой», а также определенным кругам дворянства.

Истоки патерналистской народной психологии разнообразны, но прежде всего она характерна для патриархальных обществ, в которых неразвиты гражданские институты, а чиновники на местах не пользуются доверием народа. Еще Н. М. Карамзин в «Записке о древней и новой России» писал, что «самодержавное правление есть правление отеческое и патриархальное». А. Энгельгардт, описывая в 1881 году отношение крестьян к помещикам, чиновникам и царю, отмечал настроения мужиков, которые считали, что все, кроме царя, действуют в корыстных целях, а потому милости, земли, ждать от них не приходится:

По понятиям мужика каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист, только мир да царь думают обо всех, только мир да царь не эгоисты. Царь хочет, чтобы всем было равно, потому что всех он одинаково любит, всех ему одинаково жалко[92].

В этом случае последние надежды рядовых подданных на решение частных проблем связываются с волевым решением главы государства. Как следствие – вера в «доброго царя» и развитие такого эпистолярного жанра, как «письма во власть» (предтечами которых можно считать старинные челобитные). Хотя сами чиновники Министерства императорского двора отмечали, что в ряде случаев психическое состояние авторов подобных эпистол вызывало подозрения, письма, стихотворные панегирики, поступавшие от простого народа, были распространенным явлением. В них нередко происходило отождествление отечества и государя. Один из панегиристов писал в своем стихотворении в адрес Александра III: «Отчизна наша там, где ты изволишь быть, / Россия – это ты, Державный повелитель! / Мы от тебя ее не можем отделить…»[93] Неспособность отделять верховную власть от отечества является признаком «зоологического патриотизма», в основе которого лежит идея о непогрешимости государя. В консервативных кругах разделение этих понятий вызывало тревогу по поводу чрезмерной самостоятельности гражданского общества и определенных издержек демократизации.

В свое время в некрологе И. С. Аксакову К. П. Победоносцев назвал его истинным русским патриотом. Однако отношение к власти Аксакова и Победоносцева различалось достаточно сильно. Победоносцев критиковал славянофилов за то, что они, в угоду либерализму, ценят общественное мнение. Обер-прокурор считал демократические институты порождением «века толп», полагая, что система выборов плодит демагогов и манипуляторов, демонстрируя при этом хорошее знание тезисов Г. Лебона, который сам считал депутатов парламента одним из видов толпы:

Толпа быстро увлекается общими местами, облеченными в громкие фразы… так образуется единодушие во мнениях, единодушие мнимое, призрачное… Это называется – глас народа;

Масса легко увлекается пустым вдохновением декламации и, под влиянием порыва, часто бессознательного, способна приходить к внезапным решениям, о коих приходится сожалеть при хладнокровном обсуждении дела[94].

Сам обер-прокурор исходил из того, что любая власть от бога – «Несть власть, аще не от Бога»[95], – но при этом считал, что данная богом власть накладывает на властителя нравственную ответственность.

Пугаясь новых понятий, распространенных в леволиберальных и социалистических кругах, Победоносцев писал о том, что «варварские термины „коллективности и солидарности“ заступили священное имя отечества», а место народа заняла людская толпа. Однако абстрактность понятий «народ», «нация» и сложности в определении их интересов заставляли консерваторов искать более прочную терминологическую опору, чему способствовало отождествление отечества с государственной властью. Так, профессор-богослов В. А. Никольский в статье «Христианство, патриотизм и война» отмечал, что патриотическое единение общества может происходить под символами нации, страны и власти, но именно последняя представляет наибольшие основания для патриотизма:

С возникновением и развитием государственной жизни в нации, является новый объект патриотической любви – государственная власть в лице ее высших представителей, как носителей государственной идеи и охранителей государственных целей[96].

О том же писал и Победоносцев, возлагая на себя роль учителя истории, отрицающего творческий потенциал народа:

История свидетельствует, что самые существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили – от центральной воли государственных людей[97].

Государственная пропаганда патерналистского патриотизма – это не что иное, как попытка власти приватизировать, присвоить себе отечество, сделав и нацию, и народ, и гражданское общество лишь пассивными потребителями навязываемых сверху псевдопатриотических «традиционных ценностей».

Отождествление отечества с властью превращало патриотизм в верноподданничество, несовместимое с развитым гражданским обществом и его демократическими институтами, и, следовательно, таило в себе опасность будущих социально-политических конфликтов, революции. При этом патернализм обладал для определенных людей