Воскресный ребенок - Гудрун Мебс

– Теперь она твоя, – говорит Улла. – Из неё теперь никому нельзя пить, кроме тебя.

Она наливает мне какао. Я держу свою красную чашку-тарелку обеими руками. Моя чашка! Моя насовсем! Будет всегда стоять здесь и ждать, пока я приду в воскресенье. Каждое воскресенье я буду пить из своей огромной красной чашки. И больше никто! А уж противный надоеда Кристиан и подавно! А ещё лучше, если б можно было пить из этой чашки каждый день. Если б я жила тут и охраняла Уллу от надоеды Кристиана…

Я хочу спросить её, можно ли. Но тут Улла встаёт и говорит, что надо быстро собираться. Воскресенье закончилось, пора в интернат. Уже довольно поздно, надо спешить. И я ни о чём не спрашиваю. Жаль…

Мы одеваемся со скоростью света, на застёгивание друг другу пуговиц времени не остаётся. Бежим вниз по лестнице, бежим к трамваю… И вот мы уже у интерната, даже запыхаться не успели. Всё получилось очень быстро. Слишком быстро!

– Пока!

Улла чмокает меня в щёку, совсем коротко. Машет рукой. И вот уже уходит… Я даже «пока» не успела ответить, и вообще… Но в следующее воскресенье она придёт опять. В этом я ничуточки не сомневаюсь! Перед входной дверью я останавливаюсь и смотрю Улле вслед. Но её уже не видно.

Зато появляется Андреа – не из дома, а из парка. Это ещё почему? Подкарауливала меня, что ли? И тут я вспоминаю про блузку… И про обещанную книгу…

Я совершенно о них забыла! Ни разу не вспомнила.

Может, быстро убежать и где-нибудь спрятаться до ужина? За ужином Андреа ничего скажет – за едой ругаться не разрешается. Но я не убегаю. Ругаться Андреа всё равно начнёт. Если не сейчас, так после ужина точно. Уж лучше сейчас, побыстрей отмучаюсь.

Андреа ещё издали кричит:

– Где моя блузка? И где моя книга?

– Забыла, – говорю я. – Прости, пожалуйста, мне очень жаль.

«Прости, пожалуйста» вырвалось у меня случайно, само собой. Андреа, конечно, тут же начинает ругаться. И обзывает меня по-всякому. Гадиной, врушкой и воровкой. Я молчу. В чём-то она права. Я должна была вспомнить, я же обещала.

Андреа бесится и выходит из себя, а я молчу. Может быть, воскресенье было у неё не такое хорошее, как у меня. Ей наверняка не подарили огромную красную чашку, которая только её. И воскресная мама не придумывала вместе с ней истории про облака, и пикника в ванной у неё не было. Андреа никогда не делает ничего такого особенного со своими воскресными родителями. Зато мы с моей воскресной мамой – делаем!

Я совершенно успокаиваюсь и иду в столовую, не обращая внимания на вопящую Андреа. Гонг на ужин ещё не прозвучал, но лучше прийти раньше, чем позже.

К тому же в столовой Андреа орать не станет.

Стол уже накрыт, но ребят ещё нет. Только Карли, он вечно тут околачивается. Завидев меня, он глупо улыбается и сразу начинает пускать слюни. Я машу ему рукой, чтобы он подошёл и сел со мной рядом. Бедняга, всё воскресенье просидел в интернате! Карли бледный и грязный, особенно руки. Садиться за стол с грязными руками нам не разрешается, и Карли не исключение. Я иду с ним в умывальную. Если никто не удосужился помыть ему руки, я сделаю это сама. Ну и раз уж мы тут, вымою ему заодно и лицо. Карли это явно нравится – он замирает от восторга. Звучит гонг. Я беру Карли за руку, и мы идём обратно в столовую. Андреа, увидев, как мы входим, делает большие глаза и гадко ухмыляется. Наплевать! Карли ещё маленький, о нём нужно заботиться, и если никто этого делать не хочет, то сделаю я.

Карли сияет и придвигает свой стул поближе к моему.

Я снова его отодвигаю – совершенно незачем сидеть так близко. Но потом режу ему бутерброд на маленькие кусочки, иначе сыр у него будет всё время падать с хлеба… Кажется, сегодня я очень добрая. Это потому, что воскресенье было такое замечательное!

* * *

Моя доброта продержалась долго, аж до следующего воскресенья. Всякий раз, когда в школе или в интернате случалось что-нибудь неприятное, я просто думала о следующем воскресенье. И больше не надо было огорчаться и злиться. Ну, или совсем чуть-чуть. Андреа я ещё раз объяснила про забытые блузку и книгу – ей всё приходится повторять по два или три раза. Что я их забыла не нарочно и не для того, чтобы её позлить. А в следующее воскресенье принесу обязательно. Пришлось даже пообещать ей автограф. Автограф Уллы. По-моему, это глупо. Улла должна написать на листке «Улла Фидлер», а я – принести этот листок Андреа.

И зачем ей эта бумага с надписью? Всё равно она её очень скоро выбросит. Но Андреа сказала, что листок с автографом – это очень ценная вещь, потому что Улла ведь писатель. Конечно, ещё не такой по-настоящему известный писатель, её никто не знает, кроме меня. Но для автографа этого достаточно, так считает Андреа.

Мне всё равно, что Улла-писательница не знаменита. Вот и хорошо, что её, кроме меня, никто не знает! И ещё я думаю, что по-настоящему знамениты только футболисты и киноактёры. Потому что их показывают по телевизору. Уллу по телевизору не показывают, я уверена. Но ей и не надо быть известной – она должна быть просто моей воскресной мамой. Моей воскресной подружкой…

И сейчас она меня заберёт. Вот прямо сейчас. Сегодня воскресенье, идёт дождь. Я надела жёлтый плащ с капюшоном и жёлтые резиновые сапоги. Они от Андреа, но не одолженные, а полученные «в наследство». Потому что стали ей малы. Теперь я жду. Как всегда. Другие ребята уже ушли. Как всегда…

В холле я одна. Но это ничего. Я знаю, что Улла опоздает. Она всегда опаздывает. Такая уж она!

Карли сегодня не видно. Интересно, где он прячется? Не то чтобы я особенно скучала по Карли, но, пока я жду, он мог бы составить мне компанию. Наверняка он где-то на кухне у сестры Линды, там ему больше всего нравится. Сестра Линда всегда обращается с Карли по-доброму и мало его ругает. Это хорошо. Ругаться на Карли можно только очень аккуратно.

Тут в холл врывается кто-то, одетый в жёлтый плащ… Улла! Она смотрит на меня и начинает смеяться. И я тоже! Мы одинаковые как близнецы. Обе во всём жёлтом, ха-ха!

Не успели мы отсмеяться, как откуда ни возьмись появляется Карли. Я и не слышала, как он подошёл.

И вот он уже смеётся вместе с нами, очень громко. Карли дёргает за мой плащ, а потом за Уллин. И вдруг хватает её за руку… Это что вообще такое?! А Улла и не думает высвобождаться – держит его руку и раскачивает, как она делает со мной, улыбается и говорит:

– Ты, наверное, Карли, да?

Карли улыбается ей и от восторга пускает слюни. Я вся каменею от ужаса… Улла моя! И нечего просто так до неё дотрагиваться!

А Улла ещё и проводит рукой по его волосам, по его соломенным волосам… В точности так же, как она делает это со мной… Это уже слишком! Я хватаю Карли, крепко-крепко, и отвешиваю ему хорошего пинка. Чтоб убирался на кухню! Карли спотыкается и таращится широко раскрытыми глазами, очень глупо таращится. Руку Уллы он выпустил. Пусть больше и не думает до неё дотрагиваться! Надеюсь, это он усвоил. Улла смотрит на меня удивлённо. Я сразу понимаю: этот пинок ей не понравился. Но он же заслужил! Дотрагиваться до моей воскресной мамы не разрешается никому!