Мой Бердяев - Наталья Константиновна Бонецкая

последнего»[165]: Бердяева в действительности занимает переход к «Царству Божьему на земле», освобождение от всяческих «необходимостей», – движет им воля к Концу. Толкуя по – своему новозаветные источники, Бердяев вчувствует в них идеи «иерархизма» и «аристократизма». Вопреки демократическим тенденциям начала ХХ века, он настаивает на «единственно должной» власти в мире – «властвовании призванных и великих»[166]. Следуя и здесь за Ницше, Бердяев ставит войну выше «безопасности буржуазного мира» – война «жертвенна», а дух жертвы Бердяев любил[167]. В учении Бердяева о творчестве общественного человека – в бердяевском развитии «тайны трёх» по Мережковскому – трудно обнаружить что – либо здравое, практически – вдохновляющее. Так, всю сферу техники Бердяев считает «диавольской», – это «призрачное лжебытие»; технические силы «убивают душу» человека, «заколдовывают» мир; «власть электричества ‹…› – подозрительная власть», что – то вроде «черной магии»: «электричество убивает уже дух человека»[168]… И взамен Бердяев выдвигает вряд ли христианский императив: «Человек должен властвовать над природой силой белой магии» – «бело – магической техники и экономики»[169]. Дух Интернета явно магический; любопытно, что сказал бы об Интернете Бердяев – белая это магия или черная? – «Вся ветхая общественность и вся старая цивилизация ‹…› должны сгореть дотла, чтобы Новый Иерусалим сошел с неба на землю»[170]: здесь, кажется, последнее и внятное слово «творческой» социологии Бердяева. Эта последняя, по – моему, самое слабое место учения о творчестве радикальнейшего индивидуалиста…

Итак. творчество Бердяев определяет апофатически: это не развитие культуры, не различение добра и зла нравственным чувством, не преодоление эгоизма в любви и семье, не усилия найти единомышленников в социуме и т. д. Данные понятные деятельности Бердяев экстраполирует до их аналогов в грядущей и неведомой «творческой эпохе». Искусство будет тогда заменено теургией, техника и экономика – белой магией, этика преобразуется в «дерзновенную» «христианскую любовь», брак сделается «мистическим сладострастием»… На мой традиционный взгляд, творческий проект Бердяева достаточно темный[171]. Но особенно важно мне сейчас то. что понятность, как бы жизненность категорий и текстов Бердяева обманчива: встречая в них слово «творчество», надо соотносить с ним все эти темно – оккультные смысловые обертоны. «Творчество» для Бердяева – это деяния сверхчеловека, не только приравнявшего себя к Богу, но и в определенном отношении вставшего над Ним. В этом мы вновь убедимся, обратившись еще к одному виду творчества, обсужденному Бердяевым, – самому близкому ему творчеству философскому.

Философию Бердяев, подобно, странно сказать, Гегелю, считал высшей из деятельностей человека. Разумеется, критерий Бердяева проистекал из существа его экзистенциализма и гегелевский нимало не напоминал. Согласо Гегелю, абсолютный дух в своем самопознании именно в философии приходит к себе самому, оказывается у себя дома. В воззрении же Бердяева, одна только философия среди всех видов человеческой активности является творчеством как действительным восполнением бытия, а не одним лишь созданием его символов. Примечательно то, что в книге «Смысл творчества» лишь глава о философии названа «Философия как творческий акт», тогда как главы о прочих видах деятельности озаглавлены «Творчество и…» «мораль», «мистика», «культура» и пр.: как мною только что было показано, ни наука, ни художество, ни социальное существование человека, согласно Бердяеву, творчеством в полной мере не являются.

Но почему же Бердяев считает, что именно философия – это творчество, природа коего бытийственна[172]? Дело в том, что «философское познание не противостоит бытию», но осуществляется «в самом бытии», «имманентно бытию»[173]. Бытийственен здесь творец – сам философ; впоследствии познающего субъекта Бердяев вообще объявит единственно реальным («Я и мир объектов»). В 1910-е годы эту главную интуицию своего экзистенциализма он формулирует в терминах софиологии – самого модного тогда направления: «София движет подлинной философией. На вершинах философского сознания София входит в человека»[174]. Бердяев почти уравнивает философию с пророчеством, а с другой стороны, сближает не с наукой, а с искусством, противостоя тем самым тезису Э. Гуссерля о философии как строгой науке, взятому на вооружение русскими неокантианцами. «Философия творит бытийственные идеи, а не образы», – идеи, «противящиеся мировой данности и необходимости и проникающие в запредельную сущность мира»[175]. Трудно представить, что́ это значит: ведь концепт «идея» мы привыкли возводить к Платону и связывать с «идеей» представимость, некую зримость. Платоновские «идеи», действительно, «запредельны», но, в их статичности[176], эти вечные прообразы вещей суть как раз вечные «данности», подлежат созерцанию человека – т. е. принципиально «объектны». Слово «идея» Бердяев радикально изменяет, вводя в контекст своей «философии свободы». По сути, в 1910-е годы его философский дискурс находится еще в самом начале становления. В итоговом «Самопознании» Бердяев главными в своей «окончательной философии» признает «идеи несотворенной свободы и объективации». Здесь же мы находим его важное признание в антиплатонизме и отрицании «реализма понятий»[177].

Бердяевская философия – это философия субъекта, и в ней Бердяев задался целью невероятной, противоречивой. Субъект-философ тщится познать себя же, именно в качестве субъекта, – субъект, грубо говоря, становится объектом, предстает перед познающим как предмет познания. «Я» направлено на «я» же, без попыток его объективации, «отпускания» в «инобытие» (что у Гегеля делает абсолютный дух с целью самопознания). Без какого бы то ни было посредствующего зеркала «я» хочет увидеть само себя. Философски познающий разум у Бердяева пытается вырваться собственными усилиями за свои пределы, – не столько прорваться в область ноуменов (это язык Канта и вновь «реализм понятий»), сколько создать этот самый мир и объявить его действительным бытием. Философский разум то ли выворачивается наизнанку, то ли – в духе барона Мюнхгаузена – тщится поднять кверху сам же самого себя. Так или иначе, этот разум сверхчеловечен, как сверхчеловечны теургия, «белая магия», «юношеская мораль» и другие деятельности будущей «творческой эпохи». Однако философия уже эпохи наличной (правда, лишь его собственный экзистенциализм) объявляется Бердяевым бытийственным творчеством. Творчество именно в сфере философии оказывается «у себя дома», как и абсолютный дух Гегеля. Но понять, что же такое философское творчество – собственно творчество по Бердяеву – труднее всего, – решусь сказать, практически невозможно. Здесь проблема восприятия субъектом субъективного же духа, которую корифеи философии в ХХ веке решали обходным путем – остроумно сводя к концепции диалога, где противопоставлены «я» и «ты», или прибегая к бесконечно усложненному экзотическому языку (Хайдеггер). По сути, проблема самопознания означает конец философии и переход к знанию мистического типа.

Прежде чем выходить в эту область, укажу еще на уникальность экзистенциализма Бердяева в кругу воззрений Серебряного века. Бердяев предпринял героическую попытку философского возврата к бытию в эпоху, когда философия неуклонно превращалась в философию культуры – религии, искусства, науки и т. д., – приобретала качество герменевтики – становилась толкованием уже очеловеченной реальности. Понимая философскую ситуацию и свое в ней место, Бердяев в 1940-е