В ожидании Роберта Капы - Сусана Фортес

«Есть люди, которых мало обнять, – написала она, – надо вдобавок искусать, исцарапать их, чтобы не рехнуться в их присутствии. Иногда мне хочется схватить Эндре за волосы и притянуть к себе, как утопающего, но иногда меня пугает один сон. Это кошмар, который я вижу обычно в лунные ночи. Во сне я иду к нему по незнакомой улице и, когда уже подхожу, улыбаясь и протягивая руку, чтобы поздороваться, происходит что-то, не знаю что, но что-то срочное и необъяснимое, так что мне приходится бежать со всех ног, перепрыгивать через забор где-то в глухом переулке и исчезать. Не знаю, что это может значить. Улица, забор, свет такой белый, как от холодной звезды… может, стоит спросить Рене. Любовь похожа на короткое замыкание. Как будто приходится читать два раза один и тот же абзац, чтобы понять связь между предложениями. Это дикое чувство. Врываясь в твою размеренную жизнь, оно переворачивает все вверх дном, как если бы ты вздумал проветрить дом во время бури. Все уносит, все надо изобретать заново, как будто до любви мира не существовало».

Она закрыла тетрадь и спрятала в ящик тумбочки. Надо было освободиться от мыслей.

Три-четыре! Герта и Руфь подняли широкую доску, каждая со своей стороны, и поставили ее на две треноги. С потолка комнаты на рю Лобино свисала гроздь разноцветных фонариков. Готовился праздник-сюрприз по случаю дня рождения Эндре. 22 октября, в один день с Джоном Ридом.

«Десять дней, которые потрясли мир» в свое время произвели на Герту неизгладимое впечатление. Она до сих пор помнила красную обложку на столике в доме у озера, рядом вазу с тюльпанами, льняную скатерть и все остальное. Герта считала эту книгу непревзойденным документом эпохи и могла цитировать по памяти целые абзацы: «…Есть патриотизм, но он заключается в международном братстве трудового народа; есть долг, и ради него умирают, но это долг перед делом революции; есть дисциплина; есть честь, но речь идет о новом кодексе чести, основанном на человеческом достоинстве, а не о том кодексе чести, к соблюдению которого якобы способны лишь чистокровные аристократы… Если французская революция была продуктом разума, русская революция – это сила самой природы». Вот к такой журналистике стремились они с Эндре. Быть в центре событий, слышать отголосок сердцебиения мира в своих венах.

Стол застелили белыми простынями. Руфь испекла в духовке леках. Мед, изюм, миндаль и семена кунжута – точно как подают на еврейский Новый год. На приготовление пирога ушло несколько часов. Анри привез из родной Нормандии две бутылки кальвадоса.

Двадцать два. Два утенка. Незабываемая дата. Все пили, смеялись до самого рассвета. Шампанское, свечи, сигареты, бумажные фонарики, размытые снимки: Анри Картье-Брессон и Чим, обмотанные серпантином, отнимают друг у друга бутылку кальвадоса; Хироши Кавадзоэ и Сёити Иноуэ, японцы, с которыми друзья познакомились на острове Святой Маргариты, исполняют самурайский танец; Вилли Хардак, переодетый «Железной маской»; Фред Штейн, пьяный в стельку, дурашливо обнимается с черенком метлы; Чики Вейс и Геза Корвин позируют с поднятыми вверх сжатыми кулаками. Товарищи Эндре еще по Будапешту и по тем героическим временам, когда, только что приехав в Париж, они с голоду воровали круассаны со стоек кафе; Чим со своей обычной серьезной миной сосредоточенно пытается выстроить Эйфелеву башню из зубочисток; журналистка Лотта Рапапорт торжественно клянется больше никогда в жизни не соглашаться работать швеей. Париж полон психов. Герта – темный силуэт на фоне окна – в облегающих брюках и черном свитере, смеется, запрокинув голову; Эндре в профиль в гангстерской шляпе, которую получил в подарок, и с сигаретой в уголке рта, глаза веселые, вид хулиганский. С днем рождения, прошептала она ему на ухо совсем тихо. Почти прижавшись друг к дружке, они танцевали под модную песню, которую все время крутили по радио. Пела ее маленькая, как воробушек, девушка по имени Эдит Пиаф. Они прощались с молодостью. И не знали об этом.

Так они проводили свободное время. Иногда бродили по набережным Сены. Герте нравилось смотреть на горящие яркими огнями катера, покачивающиеся на спокойной воде. Любой корабль – намек на заманчивую возможность. Когда Герте и Эндре платили за работу, они шли завтракать кофе и круассанами в какой-нибудь бар на площади Вивиани. Иногда Герта сопровождала Эндре, когда он отправлялся делать очередной репортаж. Так она стала осваивать ремесло – учиться ловить фокус, рассчитывать выдержку, регулировать диафрагму в зависимости от освещенности. Ей нравилось наблюдать за Эндре, когда он стоял, прислонившись к стене, и мысленно выстраивал будущий кадр. Герта пришла в мир фотографии случайно, но с каждым днем он завораживал ее все больше. Запах проявителя, напряженное ожидание, постепенное появление на дне ванночки очертаний ее собственного лица, тонких пальцев, обхвативших подбородок, ключицы, выступающей под нежной шеей, теней под глазами. Таинство.

Какое-то время спустя пришла открытка от Георгия из Италии. На ней был вид на площадь Синьории во Флоренции, снятый с ложи Ланци. Эндре не захотел читать ее, но целый день ходил с дикими, как у распаленного быка, глазами и на все вопросы отвечал односложно. Если она предлагала ему сигарету, он как раз не хотел курить; если она показывала ему красную гвоздику в цветочной лавке на Левом берегу, он отводил глаза. Опять какой-то дурацкий цветок.

Герта чуяла бурю и старалась избежать ее, лавируя между опасными водоворотами на цыпочках. Авось пронесет. К счастью, работы у нее было предостаточно и времени на то, чтобы забивать себе голову всякой чепухой, просто не оставалось.

Герте удалось заключить для «Альянс Фото» несколько выгодных контрактов. Мария Эйснер была от нее в восторге. Девушка работала на износ, неделями спала от силы часов по пять в сутки. Было бы куда лучше, получай она от агентства тысячу двести франков за фотографии, а не за бухгалтерию, но, когда других заработков нет, грех жаловаться. Кроме того, она пользовалась любым удобным случаем, чтобы продвигать работы Эндре. За каждый его снимок билась не на жизнь, а на смерть. Вот и сегодня утром вытребовала для него аванс в тысячу сто франков за три репортажа в неделю. Не то чтобы много, учитывая цены на пленку и реактивы, но достаточно, чтобы хватало на оплату квартиры, достойное трехразовое питание и даже иногда на какие-то капризы. Об этом Герта думала, возвращаясь домой по промерзшим улицам, глубоко засунув руки в карманы пальто, надвинув шерстяную шапку чуть ли не на нос, покрасневший от холода, как у исследовательницы Арктики. «Возможно, я и не совершенство, – думала она о себе с некоторой снисходительностью, – но как импресарио на что-то гожусь». В глубине души она гордилась своими достижениями и хотела как можно скорее прийти домой и рассказать обо всем Эндре. Хотела почувствовать, как его сильные руки обвивают ее талию, почувствовать, как его тело прижимается к ее телу, согревая его, унося далеко, медленно-медленно, дожидаясь ее так, как никто никогда ее не ждал.

Было поздно. Она застала Эндре спящим на животе – волосы всклокочены, лицо наполовину утонуло в подушке, на подбородке темнеет щетина. Герта потихоньку разделась, чтобы не разбудить его, и повесила одежду на гвоздь рядом с дверью. Размяла замерзшие пальцы. Потом натянула старую серую майку, в которой обычно спала, и пристроилась за спиной Эндре, согреваясь от его тела.