Зеркало маркизы - Наталия Ломовская

Эржбета завизжала, как раненая лисица. Сначала она била и царапала не смевшую сопротивляться служанку, потом принялась кусать ее. Вид крови, как обычно, привел Эржбету в бешеный восторг. Она жалела, что в ней недостаточно сил для того, чтобы руками разорвать тело девушки, чтобы захлебнуться в ее крови. Графиня схватила раскаленный утюжок, приготовленный для того, чтобы выгладить оборки, и прижала его к лицу Дорисы. Та истошно закричала и потеряла сознание. Эржбета уселась на нее верхом и стала запихивать утюг девушке в рот.

Нагрянувшие «гости» увидели картину, которая заставила бы содрогнуться самые закосневшие сердца.

Безумная Эржбета в платье из золотой парчи, залитом кровью, сидела у зеркала, расчесывала волосы и напевала детскую песенку. У ног графини, на полу, лежала мертвая, изуродованная служанка. Другие слуги разбежались в страхе перед наказанием. Подвал остался неприбранным – там нашли железные клетки, в которых держали девушек, ванну со следами высохшей крови и «железную деву», на иглах которой остались куски плоти.

От запаха крови и гнили кружились головы у солдат. В темном углу подвала они нашли спрятавшегося, хныкающего горбуна.

– Я несчастный калека! Не трогайте меня! Не обижайте! – бормотал Фицко, пробираясь к выходу.

Но его богатый кафтан и золотые украшения никого не могли ввести в заблуждение, солдаты поймали уродца и засунули в одну из клеток.

Занявшись горбуном, чуть не забыли про Эржбету. Как выяснилось, она вовсе не потеряла рассудка. Напротив, графиня совершенно пришла в себя и попыталась скрыться. Набросила на парчовое платье темный плащ, собрала саквояж с необходимыми вещами, куда вошли щипцы, которыми она поправляла непокорные пряди и наказывала непокорных горничных, сама запрягла коня в возок…

Ее остановили уже за воротами.

– Вас интересуют мои служанки, паны? – удивилась Эржбета. – Вот, прошу вас. Правда, некоторые сюда не попали – я порой ленилась вести записи.

Она сама достала из саквояжа и отдала фолиант в кожаной обложке – уж не человеческая, не девичья ли кожа пошла на переплет? В этом мартирологе графиня вела счет своим злодеяниям. Увы, имен некоторых служанок она не помнила или никогда не знала.

Сто шестьдесят девятая. Длинные волосы. Ругалась и проклинала до последнего.

Двести вторая. Невысокая, с детским лицом, все время плакала.

Четыреста сорок четвертая. Оказалась беременной. Плод двигал пять минут ручками и ножками на полу после того, как матери вспороли живот.

Безымянные, безликие. Чьи-то сестры, дочери, невесты. Шестьсот пятьдесят жертв. А ведь Эржбета еще «иногда ленилась записывать»!

Судьям понадобилось все самообладание, чтобы не убить графиню на месте. За ее преступления ответили подручные служанки. Илона и Дорка были заживо сожжены на костре. Горбуну Фицко отрубили руки, ноги, а потом и голову. Эржбету присудили к домашнему аресту.

Это был не простой домашний арест – каменщик замуровал в покоях графини окна и двери, оставив одну узкую щель, в которую могло разве что ведро помойное пролезть. В вечной тьме и ужасном зловонии доживала Эржбета свои горестные дни.

Она питалась скудно, но никогда ни с кем не заговаривала, не жаловалась, ничего не просила, и ни слез, ни крика не слышно было из темницы.

Ее тюремщики говорили, что иногда Эржбета нежным голоском напевает песенку, и эти звуки так ужасны, что самые крепкие мужчины седеют от страха и не желают больше охранять Кровавую Графиню.

Она прожила еще пять лет. Когда в замурованных покоях все стихло, когда тонкая белая рука перестала забирать из щели кувшины с водой – стену сломали и вошли в темницу.

Графиня лежала на полу перед затянутым паутиной зеркалом, и ни время, ни тление не тронули ее прекрасного лица.

А на пыльной поверхности зеркала кто-то написал пальцем:

Ira[2].

После вступления в права наследства дочь Кровавой Графини, Урсула Батори-Надашти, садится в карету. Девушка собирается начать новую жизнь. Урсула могла бы взять с собой что угодно – любые сокровища предков. Но она выбирает зеркало, видевшее смерть ее матери, и увозит его, бережно упакованное в длинный деревянный ящик.

В народе говорят – Кровавая Графиня не умерла. Говорят, она впала в спячку, свойственную вампирам, и дочь увезла ее в гробу, наполненном землей, туда, где Эржбета сможет охотиться без проблем.

И эти слухи, пожалуй, не так уж беспочвенны.

– Какая же ты у меня стала красавица, – все повторяла Муза.

И хотя в ее тоне неприятно звучала нотка удивления, и эта фраза подразумевала, что приехала Анна безусловной уродиной, – ей ничего не оставалось, кроме как согласиться. Она и в самом деле похорошела – вероятно, сказалась и размеренная жизнь, и правильная диета, и здоровое питание.

Но, скорее всего, дело было в другом.

Каждое утро Анна просыпалась счастливой. Раньше счастье приходило к ней извне, становилось реакцией на вполне реальные события.

Теперь оно зарождалось в груди – теплое, пушистое, щекотное. Ни из-за чего. Просто счастье быть, дышать воздухом, смотреть по сторонам, чувствовать себя молодой, сильной, здоровой. Самая примитивная пища дарила невероятные вкусовые ощущения. Даже короткий сон освежал. Общение с Музой радовало. Книги, которые Анна читала, были пронзительно понятны и прекрасны. Музыка трогала до глубины души. Словно рассеялась какая-то пелена, душный паутинный кокон, обволакивавший ее долгие годы. Почему она не могла видеть раньше, насколько хорош зимний рассвет? Какие синие тени ложатся на снег вечером? Ведь даже вкус воды стал более насыщенным. Железистый, прозрачный, ласкающий.

Кошмары больше не мучили ее, хотя в старом доме по ночам вечно что-то шуршало, по коридорам бродили и хлопали дверями сквозняки, а в каминной трубе жил настоящий голос, который вздыхал и жаловался. Даже проснувшись ночью от этой потусторонней суеты, Анна не пугалась. Накрывалась одеялом с головой и засыпала.

Почему она стала такой счастливой, что произошло? Потому что чувствовала себя нужной и важной для кого-то? Потому что в кои-то веки могла быть самой собой, не уставала и не боялась за свое будущее?

Или из-за Милана?

Его пристальное, спокойное внимание грело ее, как солнечный свет. И Муза все чаще смотрела на них, словно охватывая взглядом, снисходительно, ласково, насмешливо.

Катился к концу февраль, когда старушка вдруг забеспокоилась и однажды сказала:

– Мне прислали приглашение на открытие кинофестиваля. Они каждый год присылали, но я не могла приехать.