Сигналы - Мэттью Булл

— Ну, поговорим, — согласился Окунев. Спать все равно не хотелось, да и какой сон в дурдоме? — Как вас занесло сюда?

— А как всех, — призналась Ариадна. — Работы нет, ребенок, ну я и… Знакомые посоветовали.

— И что, не обижают?

— Хозяин-то? — усмехнулась она. — Нет, какая обида… Он сам обиженный.

— В каком смысле?

— Да в долгах кругом. — В голосе ее послышалось злорадство. — Ты что же думаешь, он сам это все понастроил? Он только господский дом да вот театр. А так было все, тут же «Волкобоя» снимали.

Окунев не смотрел «Волкобоя», но знал, что это экранизация русской национальной фэнтези с гигантским государственным бюджетом.

— Давно построили, — сказала Ариадна. — Он и заселил, не пропадать же. А так у самого денег нет, просто мечта у него была. Хозяйство, крепостные. Книжку об этом пишет, собирает всех по вечерам слушать. Записки хозяина.

— Я так примерно и думал, — сказал Окунев, поняв, что в самом деле думал так с самого начала.

— У него сначала-то были. И деньги, и машинами он торговал. Но потом кредитников выкупил — думал, они ему тут наработают, — а какая работа? На картошке не поднимешься. Он думает грант попросить, потому и пишет. А что, думаешь, могут дать?

— На крепостничество? — задумался Ратманов. — Почему ж, могут. Вполне себе инновация.

— Он переписывается тут с одним, — продолжала Ариадна. — Тот клуб сделал — родовые поместья. Выкупать землю по льготной цене и расселяться семьями. Земли-то много, девать некуда. Но наши не могут ничего, у нас один комбайн угробили уже. А где хозяину денег взять? Он сам прячется, на нем кредитов висит я даже не знаю сколько. Боюсь, найдут его, нас всех погонят, куда пойдем?

— Так, может, здесь останетесь?

— Нет, у него точно все отберут. Это он все, чтоб отвлечься, — театр, танцы…

— А он говорил, что у него друзья с деньгами, из Москвы приезжают…

— Из Москвы? — кисло улыбнулась она. — Да кто у него в Москве? Он там просил, не дали. Это местные небось приезжали, посмотреть, как он дурачится. А еще я боюсь, что его наши убьют. Он Психею, Катю, за Адониса отдал. А ее Гектор любил. Если б он себе ее взял — Гектор бы понял, без обид. Но за Адониса он обиделся. Знаешь, можно понять. Адонис совсем без башни, он и бьет ее, и всяко. Так что недолго хозяину хозяйствовать, так я думаю. Слушай, я прилягу, ничего?

И она прилегла, якобы от усталости, и через некоторое время между ними произошло то, что неизбежно случается между мужчиной и женщиной, оказавшимися в одной постели. Ариадна оказалась классической крепостной любовницей — послушной, подстанывающей, безынициативной, но ласковой. Окуневу не так уж много было надо — последний месяц, после расставания с очередной подругой, он прожил монахом.

— Интересно, — сказал он, отдышавшись. — А камеры у него тут стоят?

— Да зачем, — лениво сказала Ариадна. — Это он так прислал, от хорошего отношения. Я, может, сама хотела.

«Ужасно, — подумал Окунев, который всегда после соития, даже по любви, бывал не то что грустен, а слегка разочарован в себе и человечестве. — Ведь я ничего о ней не знаю, никогда ее больше не увижу. Обстоятельства нашей встречи самые бредовые: мы ищем пропавший самолет, которого никто никогда не видел, она крепостная у разоренного дурака, который сам в долгах как в шелках, — и все мы, кстати, крепостные у разоренных дураков, — подумал он ямбом, — мы случайно сошлись в брошенном колхозе, он же съемочная площадка, и тут же совокупились, хотя у нас нет и никогда не будет ничего общего. После этого говорите мне еще про абсурд. Ничего нет, кроме абсурда».

— Вы в лес потом пойдете? — спросила она безнадежно.

— Самолет искать, да.

— Осторожно тут. Люди ходят.

— Какие люди?

— Дураки всякие, — улыбнулась она, не желая развивать тему.

— Нет, ты уж скажи.

— А я сама ничего не знаю. Иногда выходят, потом опять уходят…

Она зевнула, и скоро он уже ничего не мог от нее добиться. Тяжкая сонная волна наплывала от нее, волна сна, каким спит безнадежно усталый человек, — и вся безнадежность в том, что он ничего не сделал, а устал просто так, только родившись. Окунев почувствовал, как его засасывает безволие этого слабого, в двадцать с лишним лет одряблевшего тела, как безмыслие накрывает его, как он проваливается в состояние кредитничества, — и успел только подумать, что крепостное право они уже видели, а дальше, в тайге, будет, вероятно, первобытно-общинный строй…

Он и не подозревал, до чего прав.

Много на свете зрелищ, внушающих человеку полную его неуместность, — скажем, ледяная ночная улица с ртутным светом фонарей; но на ночную улицу посмотришь из окна, да и юркнешь под одеяло. А уральская тайга осенью — такое место, из которого ни под какое одеяло не юркнуть: скоро начинает казаться, что она везде, не только до горизонта, а до всех горизонтов. И ведь не сказать, чтобы полная дичь, — тут и там следы человека, но следы эти всякий раз обрываются, словно шел-шел некто, да и пропал, взят живым на небо или навеки провалился в подпочвенный слой.

Растет тут много всего — осина, дуб, береза, есть и сосна, и пихта, и широкая разлапая мать сибирская ель; а ровного места почти нет — все холмы и овраги, и горные склоны, так что от ходьбы устаешь втрое быстрей, чем если бы топал по равнине. А главное, что тут растет, — чувство вины и обреченности: оно возрастает буквально с каждым шагом. И зачем ты сюда полез, и кто ты вообще такой? Тяжелеет рюкзак и, как носки водой, набухают чугунной усталостью ноги, так что ломит щиколотки. Пахнет гнилью, сыростью и подступающими холодами. Иной раз ощутишь под ногами прочную тропу — и тут же ей конец, и проваливаешься в глину; а то еще бывает такой феномен, как подземный пожар, — некоторые верят, что это тут упало НЛО и топливо его до сих пор горит, но на самом деле это газы выходят из земли, и глина тлеет месяцами. Хотя какие газы, откуда газы? Почему здесь выходит, а там не выходит? Часто видишь явный след автомобильных шин — вот он, двойной, ехал кто-то на вездеходе или внедорожнике; а вот и обрыв следа, широкая поляна с черным пятном посередине, остановились и засосало. Тресни, а останавливаться нельзя.

Вот они и шли с раннего утра, шли на северо-восток, к берегу Лосьвы, пока не увидели обычную, а все равно необъяснимую вещь: тропа обрывалась у большой поляны, устланной ржавыми листьями, словно упираясь в невидимую стену.

— Нельзя дальше, — уверенно сказал Дубняк.

— А куда тогда? — спросил вымотанный Савельев.

— В обход надо.

Они свернули, стали огибать поляну и почти сразу увидели знаки. Они были вырезаны на сосне — не слишком высоко, метрах в полутора от земли.