Жанна Ланвен - Жером Пикон

Она помнила обо всех опасностях, которые подстерегают молоденьких работниц, только начавших самостоятельную жизнь, и обо всех ошибках, какие они совершают. Она читала об этом в романах. Сколько скромных работниц каждый год оставались одни, брошенные после того, как забеременели?!

Сколько молоденьких матерей-одиночек пропадали в водовороте Парижа?! В литературе можно найти множество таких примеров, а история полна ужасных, но вполне ординарных и похожих друг на друга случаев. Даже несмотря на то, что положение модистки было более безопасным, чем положение швеи в ателье мод, несчастных девушек, потерявших престижное место в салоне и скатившихся на самую низшую ступень, на какой может находиться женщина в обществе, было немало. Совершив непоправимую ошибку один раз, несчастные вынуждены были повторять ее снова и снова, чтобы выжить.

Моральная аксиома, которую разделял даже прогрессивный Золя, гласила: «Женщина в Париже не может жить своим трудом»[78].

Все это привело к тому, что Жанна вообще не доверяла сердечным порывам. Работа и обязанности для нее были важнее чувств. Силой обстоятельств она оказалась в положении женщины, которая никогда не выйдет замуж. По этому поводу от нее никто не слышал вздохов сожаления. Она не уделяла внимания этой стороне жизни. Но в работе она стремилась сделать других женщин более соблазнительными.

Все, что она получала от торговли шляпами, молодая девушка тут же вкладывала в свое дело, чтобы расширять его и приумножить доход. Понимая, что не может похвастаться своей внешностью, Жанна предпочитала держаться в тени, поэтому ее фотографии в молодости почти невозможно найти.

Но к тридцати годам характер ее изменился. Трудные времена миновали. В семье наконец прекратилось бесконечное появление на свет малышей. Самые младшие уже достигли подросткового возраста, и каждый раз, навещая их, Жанна видела, что братья и сестры становятся все взрослее. Самая младшая сестра, родившаяся в 1881 году, поглощала все ее внимание – Мари-Аликс, ее также называли Мари-Луиза[79]. Жанна испытывала к ней особенное чувство. Поскольку она покинула дом за год до ее рождения, у Жанны с сестрой не было общих тяжелых воспоминаний о пережитых нищете и трудностях, как с остальными. Сестра не была для нее причиной лишений, которые она испытывала в детстве, а четырнадцать лет разницы делало их отношения больше похожими на отношения матери и дочери. Мари-Аликс могла в полной мере наслаждаться вниманием старшей сестры. В отличие от братьев, Жанна была для нее воплощением надежды и успеха. Старшая сестра посвятила ее в тайны профессии и научила вести дела, они стали ближайшими соратницами и были очень близки.

В самом начале доверительные отношения между ними возникли, когда братья пустились в любовные авантюры. Жюль-Франсис стал посещать вдову, имевшую дочку, которая была едва ли не младше Мари-Аликс. Их первый ребенок, Мари-Мадлен, увидел свет в Париже 1 мая 1893 года. Отец признал дочь только четыре года спустя, когда женился на ее матери.

Личная жизнь Габриэля тоже проходила вне брачных уз.

Камилла Альбертина Клерк, его будущая жена, сначала родила ему сына, маленький Габриэль-Эмиль появился на свет 1 марта 1895 года. Эти отношения не вписывались в общепринятые рамки приличий и не могли вызывать одобрения Жанны, которая сама была скромна, осторожна и очень уважала принятые в обществе правила.

Все эти истории снова, теперь на новом витке, ввергали семью в череду трудностей, связанных с воспитанием малышей.

Жанна относилась к пополнению семьи очень сдержанно, если судить по ее отстраненному поведению. Но несмотря на то что она всегда была холодна, немного высокомерна и даже враждебна к мужчинам, Жанна скоро перестала избегать своего «врага». Наступило время объявить войну старым страхам, преодолеть скованность, ей уже было тридцать лет. Финансовые сложности отступили, модный магазин стал надежной гарантией благополучной жизни. Но было нечто другое, никак не связанное с материальным положением: воспоминания вызывали у Жанны глубокую грусть, горечь, тяжелые чувства, мешавшие вести себя так, как ей бы хотелось, – воспоминания о потерянном детстве. К чему приведет рождение ребенка?

Ее снедали тревога и страх, перед ними были бессильны и ее уверенность, и ее стойкость. Думая о своем собственном ребенке, она вспоминала свое трудное прошлое, все обиды и унижения, видела несчастные озабоченные лица отца и матери. Ей нужно было победить саму себя и окончательно оставить все это в прошлом.

Сильнее страха и затаенной горечи, которые Жанна всегда умело скрывала, было желание материнства.

Хотя положение одинокой матери было для нее возможно, учитывая финансовую и профессиональную самостоятельность, оно совершенно не соответствовало ее представлениям о благополучной буржуазной жизни, к которой молодая женщина так стремилась.

Учитывая все это, можно понять, почему замужество стало для нее необходимым злом.

Какой же она была, кроме того что умела блестяще вести дела?

Давайте посмотрим на нее.

На фотографии, сделанной в 1900 году в ателье Поля Надара[80], мы можем хорошо разглядеть черты Жанны Ланвен. Фотография оформлена, следуя принятому тогда клише, в виде сдержанного чинного буржуазного портрета: однотонная обивка стен, портрет вырезан в форме овала и приклеен на белую подложку в рамке, имитирующей стиль времен Людовика XVI.

Жанна Ланвен, 1900-е годы

Она кажется маленькой, с короткими руками и ногами и довольно плотной фигурой. Над длинным решительным носом белеет лоб, придающий лицу тревожное выражение – морщин еще нет, лишь небольшая складка, но это уже не лицо ребенка. Русые длинные волосы уложены сзади в узел, а спереди легкие волнистые пряди обрамляют очень крупное лицо. Кожа молочно-белая, руки пухлые. Матовый цвет лица, модная тогда бледность…

Молодая женщина спокойно смотрит на фотографа.

Взгляд живой, но отстраненный, небольшие глаза наполовину скрыты под густыми ресницами, брови приподняты. Лицо выражает грустную кротость, но в его выражении словно таится желание удивляться, угадывается добродушное любопытство, уверенное спокойствие и даже некая усталость, словно собственная скромность немного утомляла ее. Узкие сжатые губы придавали ее лицу выражение лукавой серьезности, как бывает у людей, которые любят смеяться, но боятся показаться легкомысленными.