Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

Тихо шевельнулась за спиной Тагерта мгла, кто-то вздохнул, и тяжестью меди шар капнул в звонкий колодец – донг! донг! – и опять вздох-звон, вздох-звон. Ровно шесть раз прозвонили часы. «Тик-так, тик-так. О, дайте, дайте мне пустырник, не то мой глаз устроит нервный тик», – подумал Тагерт, произвел еще несколько шагов, приближаясь к Кульчицкой. Он увидел, что блики на серебряном обруче текуче подрагивают, обернулся направо и увидел ель.

Волшебная гора, неведомый собор, вавилонский театр, многоярусная сокровищница, детская галактика – что же это было? Ветви и игрушки озарял неровный свет десятков церковных свечей на подсвечниках-прищепках, а на макушке сияла вифлеемская звезда – прямо над образком с Рождеством. Но главное убранство ели – нет, здесь не обойтись словом «игрушки», «украшения», даже «убранство». В сумрачных иглах цвело, искрилось, жило нездешнее царство крошечных вещей и существ:

королевский экипаж с четой стеклянных монархов,

войско изумрудных солдат с блестящими саблями и пуговицами,

полупрозрачные пастушки́ с воздушными пасту́шками, а на соседних ветках —

похожие на малые облака овцы,

чуть ниже – стрекозы с кружевными крыльями и алмазными глазами,

волк с посохом, стоящий на задних лапах,

монахи,

балерина,

серебряные пушки,

коралловые снегири,

опаловые гроздья винограда,

кованые ларцы,

голландский мальчик на коньках-проволочках,

кондитер в обнимку с тортом,

домики, птицы, планеты, цветы, кольца, ожерелья, модники в котелках и кокетки в шляпках, невесомые велосипеды и хрустальные кубки, меховые лемуры и лаковый рояль размером со школьный ластик. С яруса на ярус, с ветви на ветвь дробно сбегали дуги золотых бус, и в каждой бусине, в каждом стеклянном глазу, на каждой крошечной сабле дрожали блики подрагивающих огней. А кое-где сквозь дворцовое великолепие елового вавилона проглядывали настоящие мандарины, орехи в золотых епанчах, марципаны и шоколадные конфеты в рубиновой фольге.

За окном, дымя пургой, несся нищий тысяча девятьсот девяносто пятый год, а в доме преподавателя латыни, одинокой женщины пенсионного возраста хранился праздник столетней давности, словно не было ни войн, ни эпидемий, ни пожаров, ни наводнений с революциями – ничего, что способно повергнуть в прах и тлен армии, города, страны, не то что обряженную в хрупкие стеклышки рождественскую елку.

Выйдя на улицу, Тагерт сделал большой глоток проснеженного воздуха. Город стал другим, да и время тоже. Тот самый девяносто пятый год, которому оставалось жить полторы недели, стоял теперь на других временах, как на миллионоярусном пьедестале, и готов был принять вместе с падающими снежинками новый груз девяносто шестого, потом девяносто седьмого и так дальше. А может, не принять на плечи, а выпустить зелеными побегами, как сложная еловая верхушка. Там, в зимней глубине, виднелся старинный профессорский дом, озаренный свечами, с нянькой у печи, дамами за столом у самовара, мужчинами с веерами карт в библиотеке, и две девочки в детской, наряжающие деревянную лошадь в шелковый халатик. А выше – университетский кабинет, где десяток людей в разном темпе поднимают правую руку и смотрят на мужчину с перекошенным от страха лицом, смотрят – как зеваки на угодившего под трамвай. Тысячи образов мерцали в распахивающейся глубине, но ярче всего – стеклянная карета с королевской четой и фарфоровый волк с пастушеским посохом.

Промелькнули праздники, покатилась зимняя сессия. Ни Карпов, ни его брат Гусельников так и не объявились. То ли «Волга» сломалась, то ли слишком много преподавателей отнеслись к красным корочкам без должного трепета, то ли Гусельников решил сменить профессию юриста на искусство гомеопата.

В первых числах февраля снег сошел, синицы запели по-весеннему, а трава над теплотрассами неосторожно спешила зазеленеть. Тагерт торопился и пытался на ходу попасть застежкой портфеля в скобу.

«Первый семинар – самый важный». Начинался второй семестр, и Тагерта ждали новые, незнакомые группы. Застежка соскальзывала: портфель переполнен бумагами. Первый семинар – витрина науки, ловушка для ума, приманка воображения. Если на первом занятии преподаватель не смог заинтриговать студентов, вывести их из душевного равновесия, пиши пропало: весь курс пройдет под знаком равнодушного принуждения. Особенно если предмет не так уж важен, как, например, латынь. Кому вообще нужна эта латынь?

Румяный первокурсник, который всего пару дней просидел в аудиториях, еще толком ни с кем не познакомился, ждет, что его с первой секунды будут превращать то ли в Шерлока Холмса, то ли в Перри Мейсона, то ли, на худой конец, в Анатолия Собчака. А тут вдруг, шаркая ботами, ползет на кафедру неряшливое чучело профессора и принимается, кашляя и кряхтя, бормотать про законы Хаммурапи. Или задорная пожилая дама диктует невнятные определения к курсу логики. Словом, вместо того, чтобы заняться прямым делом и с ходу научиться паре адвокатских хитростей, студент медленно бредет, спотыкаясь о разные ненужные предметы вроде всеобщей истории или латыни.

Вот и не спи, латинист, готовься к первому семинару, скрываясь в тихой своей засаде. Придет к тебе первокурсник, готовый дремать или покорно терпеть полтора часа ненужные бредни, тут-то и порази его, заставь взглянуть на все по-новому, как он не глядел еще никогда. Брось сонный ум в кузнечный горн, раскали добела и выковывай новую мысль, чтобы бухнуть ее в конце в холодную водицу латинской фонетики, в диграфы с дифтонгами, в долготы и краткости, в слог ti перед гласными. Пусть выйдет отрок с пары ошеломленный, сбитый с толку, готовый сбиваться и дальше, и глубже, и выше. Пусть летит к таким вершинам, куда его сроду не заносило вместе с тривиальными шерлоками и мейсонами. Пусть откроет после семинара учебник, чтобы убедиться: да, все так и есть, ему это не приснилось.

Удивить юных юристов совсем нетрудно. Что они знают, кроме кавээновских шуточек, компьютерных стрелялок да названий брендов (тачки для мальчиков, тряпки для девочек)? Живой, подвижный ум, который, может, ни разу не пробовал настоящей пищи. Ирония, которой подбрасывали только легкую добычу. Малограмотные остроумцы, необразованные самородки – да вы же находка для преподавателя! Любой казус из римского права, любой сюжет – хотя бы про адвокатов, которые не изучали право, – все будет для вас удивительно, как цвет апельсина, впервые увиденный прозревшим слепцом. Расскажет вам преподаватель историю про украденного раба, ограбившего укравших, – и вы, милые, в его власти.

Беда не в том, что латинисту нечем удивить студента на первом семинаре. Беда в том, что за первым семинаром идут второй, третий и так далее. Не потому, что чудеса закончились. Просто теперь в дело идет учебник. Зубрежка падежных окончаний, глагола esse – это, скажем, неизбежное зло. Но фразы для перевода… Боги Олимпа! Такие фразы мог бы сказать мороженый минтай, если бы его перед заморозкой обучили латинской грамматике. А то и не целый минтай, а спинка минтая:

Житель острова – моряк. Не говори, если должен молчать. Простота – подруга законов.

«Первый