Паноптикум - Элис Хоффман

– Ты ее сфотографировал, – произнес Бек торжественно. – Теперь ты отвечаешь за ее душу. Отпусти ее в реку, или она заведет тебя куда не надо.

Эдди с трудом удержался от смеха. Он не такой дурак, чтобы поверить, что душа объекта переходит на снимок и что рыба обладает такой же ценной душой, как и человек.

– Фотоаппарат никак не связан с душой. Иначе я был бы в ответе и за вашу тоже – я же вас фотографировал.

– А может, потому я и разрешаю тебе шататься тут беспрестанно, – задумчиво ответил Бек. – Когда-то тут было столько рыбы, что можно было перейти реку по их спинам, не замочив ног. А потом появились лодки и сети, и теперь приходится довольствоваться жалкими остатками. Потому я и прогоняю людей. Я имею полное право тебя пристрелить, но теперь, хочешь не хочешь, мы в этом деле вместе.

– Еще чего! – вырвалось у Эдди. С его точки зрения, единственное, в чем они были вместе, – это болотистый лес. Однако он тут же прикусил язык и не стал развивать эту мысль, заметив под полой у голландца винтовку. Когда он занимался съемкой на месте преступления, то обращал внимание только на бесформенное тело и на черную кровь, которые надо было отразить на фотографии. Он был беспристрастным наблюдателем и не задумывался над тем, что испытывал человек перед смертью, пересыхало у него в горле или нет, были ли руки влажными и падал ли он на колени, умоляя о пощаде. Теперь его собственные руки похолодели от страха, а в горле пересохло, однако он все же выдавил из себя:

– Но я, конечно, рад, что я тут не посторонний.

Не успел Бек ответить, как Митс рванулся, освободившись от веревочного поводка, бросился к отшельнику и стал радостно тереться о его ноги.

– Это что еще за фрукт? – спросил тот, удивленный столь дружелюбным поведением пса.

– Сначала предполагалось, что он будет бойцовой собакой, затем его бросили на корм рыбам, – ответил Эдди, перекинув удочку через плечо. Если вдруг подозрительно-агрессивная сторона натуры Бека возьмет вверх, от него можно будет защититься хотя бы удочкой. – А теперь это моя собака.

– Он больше похож на кролика. Мой пес проглотил бы его одним махом.

– Ну, в таком случае хорошо, что его тут нет.

– Да, для тебя хорошо. Он ведь волк.

Чтобы ублаготворить старика, Эдди предложил ему форель.

– Возьмите ее в подарок от меня.

Бек показал мокрый газетный сверток с пойманной рыбой. Его улов был явно богаче, чем у его молодого соотечественника.

– У меня есть своя. И виски тоже свой. – Он показал Эдди побитую фляжку, заткнутую за пояс. При этом обнажилась блеснувшая металлом винтовка.

Эдди вдруг пришло в голову, что, умри он сейчас на этом речном берегу, некому было бы скорбеть об этом, кроме его пса. Из людей же никто не знал, жив он или нет, и никого это не заботило. Наверное, это означало, что он ведет никчемную жизнь, тем не менее прощаться с ней ему не хотелось. Об этом говорило его тревожно бьющееся сердце, едва не ставшее беззащитной мишенью безумного стрелка, об этом говорили зеленеющие вокруг деревья и журчание воды в реке, – всё живое чудо природы, расстаться с которым было невозможно. Он ответил старику, глядя прямо на него:.

– Благодарю вас, сэр, что разрешили воспользоваться вашей рекой, а сейчас мы с этой рыбешкой отправляемся домой.

Бек шагнул к нему, задумчиво прищурившись. От него шел запах спиртного и рыбы. По задубевшему лицу старика нельзя было угадать, о чем думает. Момент был довольно напряженный, но затем Бек ухмыльнулся.

– Прежде чем уйти, отгадай загадку. Что за рыба ходит на двух ногах?

Эдди с облегчением ухмыльнулся в ответ. Загадки его не смущали. Работа на Хочмана сделала его сообразительным. Он знал, что людям обычно нравится слышать их собственные мысли, высказанные другими.

– Та, что заведет меня куда не надо?

Голландец расхохотался и ткнул Эдди пальцем в бок.

– Точно! – Придя в хорошое настроение, он наклонился и потрепал Митса. – Пока, кролик!

Пес распустил слюни, благодарный за оказанное ему внимание, затем устремился к Эдди, который свистнул ему. Когда Эдди обернулся, отшельник уже исчез. Спускаясь с пригорка, Эдди почувствовал, что его прошиб пот. Он пошел вдоль бурлящего Гудзона, вода в котором поднялась из-за тающих выше по течению снегов, и радовался, что жив и может свободно разгуливать в этот весенний день.

До Челси было неблизко, и, придя домой, Эдди подумал, что, наверное, лучше было бы оставить рыбу умирать на берегу. Он устал после долгого пути, но есть совсем не хотелось. Покормив Митса тем, что нашлось, он поставил ведро с рыбой на стол и бросился прямо в пальто и ботинках на узкую кровать. Он не спал больше суток и теперь провалился в сон, как человек кидается в воду, чтобы утопиться. Ему приснилось, что пойманная им рыба превратилась в женщину с длинными черными волосами, ниспадавшими вдоль спины. Она забралась к Эдди в постель, и он почувствовал ее холодные голые ноги.

ДА, ЭТО БЫЛ прекрасный весенний день, но без четверти пять небо вдруг потемнело и приобрело маслянистый оттенок, воздух потяжелел, давление быстро падало, как перед грозой. Какой-то момент все было тихо и ясно, а затем совершенно неожиданно тишину взорвал жуткий шум. Эдди проснулся весь в поту, цепляясь за остатки сна. Сердце его стучало, как барабан.

Из центральной части города доносились звон пожарных колоколов и рев толпы. Эдди вскочил с постели и, придвинув стул к слуховому окну в потолке, выглянул наружу. Туча черного дыма стлалась над крышами, в ней вспыхивали гроздья искр. И вдруг на востоке взвился целый столб пламени. Некоторые представляли себе конец света именно так, в виде стены огня, поглощающей и грешников, и праведников.

Порадовавшись, что он не снимал пальто и ботинок, Эдди схватил свою камеру, запер пса и кинулся через две ступеньки вниз по лестнице. Он был в страхе, от которого не мог избавиться, сердце колотилось, как до этого во сне. Выскочив из дома, он помчался на восток по Двадцать третьей улице. Река за его спиной почернела от сажи. Кварталах в пятнадцати впереди бушевало неудержимое пламя.

Несмотря на многочисленные протесты рабочих последних лет, на фабриках с ними обращались не лучше, чем в то время, когда Эдди обучался портняжному делу, работая рядом с отцом. Осенью 1909 года забастовка переросла в Бунт двадцати тысяч, и в большом зале колледжа Купер-Юнион, где некогда выступал Авраам Линкольн, рабочие поклялись в верности своему делу: добиться нормальных условий работы для всех мужчин и женщин, трудящихся в Нью-Йорке. Количество забастовок за последние двенадцать месяцев вдвое превысило их число в год Великого бунта. Но почти всем было ясно, что рабочие по-прежнему бесправны. Вышедших на улицы с протестом избивали и арестовывали. На ночных заседаниях суда на Джефферсон-Маркет мужчин сразу же приговаривали к тюремному заключению, а женщин отправляли в мрачный исправительно-трудовой лагерь на острове Блэквелла. Эдвард Крокер, начальник Манхэттенской пожарной охраны, предупреждал, что из-за совершенно неудовлетворительных условий труда на фабриках южной части города несчастье может произойти в любую минуту. Рабочие понимали, что, если ничего не изменится, их ждет самое худшее. И вот этот страшный день настал.