Офицерский мятеж - Леонид Смирнов

Поврежденные покровы и органы неминуемо начнут отмирать. Даже если не будет заражения, без трети кожи и на искусственной вентиляции легких долго не проживешь. Лукашин сделал каплейту Сухову обезболивание, поддержал уколами сердце и погрузил его в искусственную кому — так у Петра было больше шансов дотянуть до прилета спасателей.

Бульбиев все еще надеялся, что Пупырский и Левкоев научатся управлять рейдером. Но чем дольше они возились с командными системами, тем меньше понимали, что к чему. Запутаться было немудрено: хаарская логика оставалась тайной за семью печатями. Одно и то же действие порождало разные последствия, и нельзя было понять, что к чему. Непредсказуемость хаарской техники бесила. У людей опускались руки. А время утекало…

Однако экипажу «Джанкоя» крупно повезло. На одиннадцатый день дрейфа рейдер обнаружила курьерская яхта «Либерти», которая везла спецгруз из Нового Орегона губернатору Новой Швейцарии. Аварийные передатчики состыкованных с хаарцем спасательных шлюпок подавали сигнал «SOS», и он был услышан на яхте.

Из соображений безопасности правительственная яхта имела право пройти мимо, и все же ее капитан решил остановиться и забрал тяжелораненых. За хаарским рейдером и остальной командой «Джанкоя» с ближайшей базы Четвертого флота вышла группа быстроходных кораблей.

Очнулся Петр Иванович Сухов в военном госпитале на Новой Мальорке. Доставили его сюда слишком поздно. Обожженные взрывом и обмороженные космическим холодом ткани лечению уже не поддавались — пришлось выращивать для каплейта едва не половину тела.

Врачи регенерировали кожу на правой руке и ноге, на правом боку, шее и лице, включая ухо и губы. Еще Петру пришлось пересадить легкие, роговицу и хрусталики обоих глаз. Эти органы были выращены из его собственных клеток, заранее взятых и хранящихся во флотском банке органов.

Военмор лежал в саркофаге-регенераторе, который лишь с большой натяжкой можно было называть госпитальной койкой. В его изголовье было вырезано прозрачное окошко, через которое очнувшийся пациент мог смотреть на склонившихся над ним врачей и голый потолок.

Палата у Сухова была отдельная, с затемненными окнами. Вдоль стен ее стояли белые металлические шкафы, от которых к саркофагу тянулись шланги и провода.

В покое военмора не оставляли ни на день. Раненого подолгу допрашивал начальник контрразведки Белой эскадры кавторанг Ли Сын Хо. Это был низкорослый, жилистый кореец с бритой головой, узким, морщинистым лбом и колющим взглядом глубоко посаженных глаз. Щеки его были покрыты пятнами от давних ожогов.

Он приходил каждое утро и в перерывах между процедурами вел нескончаемые допросы, пока в палату не врывался взбешенный главврач и матюгами не гнал корейца вон. Кавторанг подчинялся и молча уходил восвояси. И не мстил за свое унижение. Во всяком случае, неприятностей у военврача не было.

Вопросы Ли Сын Хо задавал вроде бы самые разные, но смысл их сводился к одному: не нашел ли кто-то из экипажа на вражеском корабле что-нибудь непонятное, удивительное, ценное? Не утаил ли это нечто от командования эскадры? Не припрятал ли на одном из катеров или шлюпок? И не выбросил ли за борт из страха попасться?

Сухов отвечал, постепенно теряя терпение. Отвечал, что во время захвата рейдера был на «Джанкое». А попал он на хаарца в полной отключке и ничего там не видел и не слышал. Но экипажу своему он верит безоговорочно.

— Абордажной партией командовал каплейт Бульбиев — моя правая рука. Если не доверяете мне, допросите старпома, — раз за разом повторял военмор.

— Непременно допросим, господин капитан-лейтенант, всенепременно, — с хищной улыбкой отвечал Ли Сын Хо, и дураку было понятно, что Семена Бульбиева в эту минуту «пытает» другой, столь же матерый контрразведчик.

Получив ответ-пустышку, кавторанг всякий раз морщился, словно раскусил дикое яблочко или горсть неспелого крыжовника, и чуть больше времени тратил на формулировку следующего вопроса. Он был упорен, этот Ли Сын Хо. И не собирался сдаваться. Допрос начинался сначала…

На седьмой день этого мучения душевные силы Петра Сухова иссякли. Кавторанг Ли Сын Хо в очередной раз уселся на стул около саркофага-регенератора. Кореец открыл рот, чтобы задать по новой один из обрыдлых вопросов, но не успел. Военмор шевельнулся в глубине саркофага, так что плеснула жидкость и заскрипели рифленые шланги, и тихо выговорил по-русски:

— А не пошли бы вы на хрен?

— Я недослышал. Вы что-то сказали?

И Сухов от души повторил на новом английском.

Сухов-старший уже знал о приезде сына и пытался привести запущенную квартиру в божеский вид. Старик старался как мог, но до флотского порядка ему было далеко. Впрочем, Петр ехал сюда, в Париж вовсе не за этим.

Зато обедали в доме Суховых по всем правилам: Иван Иванович собственноручно сварил капитальный борщ с натуральной говядиной. Борщ следовало заправлять какой-то особенной сметаной — с деревенской фермы. В этой драгоценной сметане могла стоять большая ложка. К борщу полагался мягчайший ржаной хлеб домашней выпечки. На второе были жареные окуни и плотва, выловленные чуть ли не в речке Сене. Запивать их полагалось квасом. Чудесный этот напиток, впрочем, не должен был заслонять главное украшение стола — запотевший графинчик с традиционной водкой «Петровская» на пятьдесят «оборотов». А под водочку, разумеется, шли соленые белые грузди и малосольные огурчики.

Первый тост был за тех, кто в море. То бишь за тех, кто плывет сейчас в глубинах звездного океана. Второй (без паузы) — за тех, кого уже нет с нами. Перед тем как опрокинуть стопку, Иван Иванович посмотрел на фотографию покойной жены — Анны Сергеевны. Она погибла двенадцать лет назад. Пала от рук майора милиции, который напился до чертиков и начал расстреливать из табельного пистолета прохожих — как в тире.

Упившегося полицая порвала в клочья толпа. Говорят, там видели и Ивана Сухова. Но следователь, который вел дело о самосуде, его к себе не вызывал и допросов не вел. Когда рейдеры захватили кладбище, где была похоронена Анна, Сухов-старший продал дом и уехал из Мариуполя в далекий Париж. Он больше не женился, несмотря на то, что мужчина был видный и глаз на него положили несколько незамужних и вдовых бабенок.

После второго тоста дозволялось сделать перерыв и похлебать борща. Старик знал рецепты всего пяти или шести кушаний, но уж их-то он готовил мастерски. Аристарх Спиваков наворачивал за обе щеки — будто неделю во рту маковой росинки не имел. А Петр Сухов молча навис над большой фарфоровой тарелкой. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что сейчас он — ДОМА, и бой уже закончился. Отец поглядывал на него, но ничего не говорил. Знал: сыну нужно время, чтобы снять броню.

Третий тост был за русский флот. Капитан третьего ранга и кондуктор выпили стоя. По полной. Затем Петр решил сбавить обороты и теперь отпивал по глоточку.

Спирт и лекарства, которыми его пичкали в военном госпитале, — вещи мало совместимые. Зато кондуктор глушил «Петровскую» полными стопками, ничуть не пьянея. Наверняка контрразведка снабжала своих людей правильными таблетками.