Песни сирены - Вениамин Агеев

– Хороший вы человек!

– А? – не понял мужчина.

– Я говорю, хороший вы человек. Жалостливый – не как другие! О душе заботитесь, а не о материальном.

– Да как же не о материальном? – неожиданно визгливым, каким-то бабьим голосом, совершенно не шедшим к его плотной фигуре, откликнулся мужчина и продолжил негодующе и как бы даже с обидой. – Как же не о материальном? Да ведь это же мейкун! Вы хоть знаете, что такое породистый мейкун?

– Не знаю, – растерянно произнёс дед, не ожидавший такого всплеска агрессии.

– А не знаете, так и не говорите! Не о материальном! Да мои кошечки побольше стоят, чем весь ихний курятник вместе со скарбом.

И, возмущённо махнув рукой, погорелец пошёл отбирать своих драгоценных кошек у играющих с ними соседских детей.

Словом, я рассудил, что физически близкие отношения вовсе не должны непременно предполагать душевную близость и уж тем более какое бы то ни было покровительство – если поразмыслить, так без всего этого даже и лучше. На протяжении последних нескольких часов я уже устал переживать за то, скольким мужчинам – потенциально включая в это число и кое-кого из моих коллег и знакомых – моя ветреная подруга успела расточить свои ласки, как выяснилось, в высшей степени доступные. Совсем другое дело, если не циклиться на вопросах раздачи её любвеобильности, – тогда вроде бы всё и нормально. Главное, не поддаваться иллюзии, что ты имеешь к этому какое-то касательство.

С другой стороны, развивая свою мысль далее, я твёрдо решил, что и проявления малейшего пренебрежения со стороны Аллы тоже не потерплю – пусть считается с тем, что мне неприятно слышать о её похождениях, ну а если ей что-то не по нраву – скатертью дорога! Мне казалось, что в случае возникновения разногласий я вполне готов к тому, чтобы предложить ей расстаться – тихо, без театральных эффектов, что называется, «как интеллигентные люди», то есть с чувством глубокой взаимной неприязни, но без мордобоя. Эту часть своих соображений я, само собой, прямо с порога собирался изложить Алле как необходимое предварительное условие каких бы то ни было дальнейших взаимоотношений.

Но Алла, не успев впорхнуть в комнату, подвергла меня такому напору страстных поцелуев, как будто я был последним мужчиной на Земле, с которым у неё, к тому же, было назначено последнее в жизни свидание. Не успел я оглянуться, как мы уже оказались в постели, причём я капитулировал с лёгкостью, удивившей меня самого. Ещё через некоторое время Алла, сидя на мне верхом и склонившись надо мной, тогда как я лежал с закрытыми глазами, целовала каждую мельчайшую чёрточку моего лица, называя их вслух и проходясь по ним сначала снизу вверх, а затем сверху вниз. После того, как она, уже возвращаясь обратно, дошла до моего носа, я открыл глаза и увидел прямо перед собой её лицо. Алла смотрела на меня с выражением столь кроткой преданности, что перейти в тот момент на конфронтационный режим и начать выставлять ей какие-то условия казалось немыслимым. Я немного огорчился, что всё произошло так быстро – главное, что ещё до того, как мы успели поскандалить. После некоторого колебания я решил воспользоваться для предъявления жёстких ультиматумов нашей следующей ссорой. А если ссора не возникнет спонтанно в ближайшее время, то её можно будет без особого промедления спровоцировать нарочно, как только Алла «подставится», сказав мне какую-нибудь резкость – уж за этим-то точно дело не станет!

– Ты на меня сердишься? – спросила Алла тоном чрезвычайно глубокого и безусловного повиновения – впору было подумать, что если бы я сказал ей сейчас, что сержусь, и велел бы пойти и покончить с собой, то она бы немедленно это сделала – всё с той же кроткой улыбкой, выражающей горделивое счастье от исполнения моей воли.

Я отрицательно помотал головой.

– Я знала! – радостно воскликнула Алла. – Я знала, что ты не будешь долго злиться. Вот за это я тебя и люблю. Ты – один такой на свете, поэтому мне и хочется быть твоей. Никогда и ни с кем не хотела быть чьей-то, а вот с тобой – хочу.

Алла даже и не подозревала, как болезненно царапнули меня её слова. Впрочем, впоследствии я был ей даже благодарен, потому что она, сама того не зная, подтолкнула меня к разгадке своей психологической фиксации. Но это было ещё впереди, а пока что Алла прервала мои вновь вспыхнувшие переживания новым тезисом, который вступил в прямое противоречие с предыдущим:

– Я знала! Потому что когда мы только познакомились – помнишь? – ты как-то сказал, что, независимо от обстоятельств, самый гнусный из человеческих пороков – это отношение к другому как к принадлежащей ему вещи. Я ещё подумала тогда, что, может, даже и хорошо, что ты расстался со своей женой – раз она проявила себя такой дрянью. Всё равно она никогда не смогла бы тебя оценить.

Я помнил этот разговор. Как помнил и ещё одну подробность – то, что я попросил Аллу больше никогда не называть мою жену «дрянью». Она и в тот раз вовсе не «подумала» так, а, напротив, высказалась – вполне конкретно, применив то же самое, слово в слово, определение. При всей горечи, оставшейся у меня после жестокого вероломства Нины, мне не нравилось, когда люди говорили о ней плохо. Особенно учитывая то, что даже я сам не решался судить её настолько категорично – а уж я-то побольше других знал о том, что произошло на самом деле. Да и по части моей предполагаемой жертвенности в браке с Ниной – не так всё просто. Хотя, если не обращать внимания на различия в стиле, Аллины представления о моих семейных проблемах недалеко ушли от того, что говорила мне Норка – и это при том, что между Норкой и Аллой нет почти ничего общего. Значит, со стороны всё выглядит приблизительно одинаково. По правде сказать, я вообще не уверен, как следует себя вести, если речь заходит о моём разводе. В ответ на праздное любопытство постороннего можно, конечно, просто отшутиться или произнести ничего не значащий набор слов, но если меня о чём-нибудь спрашивает человек из более близкого круга, то я стараюсь не «темнить», потому что лично мне эта черта в других людях крайне неприятна. Можешь – расскажи. Нет – хотя бы объясни, что тема для тебя болезненна и ты не намерен её обсуждать. А прибегать к явной полуправде, как мне кажется, не только некрасиво, но и не способствует сохранению добрых отношений. Впрочем, не буду категоричен – откровенность, судя по всему, тоже обходится недёшево, потому что, помимо сочувствующих, встречаются и отдельные осуждающие. Вадик Большаков как-то рассказал мне – больше по доброте душевной, чем от великого ума – что стал свидетелем горячего спора об обстановке в моей семье между Флюрой Муминовой и заведующей нашим отделением, Домной Васильевной, причём первая меня защищала от нападок второй, утверждавшей, что я «тряпка» и «размазня» и что «настоящий мужик» якобы поступил бы так-то и так-то. В результате моё мнение о Флюре не стало лучше – оно и до этого было неплохим – а вот к Домне я, при всём своём уважении, начал относиться с осторожностью, хотя ни до, ни после этого случая она ничем меня не обижала. Само собой, помимо сочувствующих и осуждающих, попадаются ещё и просто злорадствующие, с которыми лучше бы вовсе не общаться, но иногда волей-неволей приходится. Однако по этому поводу я не собираюсь лить слёзы, потому что так уж устроен мир, а тот, кто его создавал, забыл справиться о моём мнении.