Средняя Эдда - Дмитрий Захаров

Они окрутили все новости разом. Федеральные каналы, уполномоченный по правам человека, «Гринпис». На «BBC» показывали Настино интервью.

Тут с ней попытались договориться. И со мной тоже. Сережа Гусаров, алюминиевый пресс-секретарь, пригласил на встречу в «Свинью и бисер».

– Ты же знаешь, – говорил он, откусывая от бифштекса, – это ничем не кончится. У шефа подвязки и в мэрии, и в краевой.

Я кивал. У его шефа были не просто подвязки – мэрия катилась за ним на веревочке.

– Слушай, мне очень не хочется, чтобы с вами что-то случилось, – честно признался Сережа.

– Спасибо, Сережа, – сказал я ему тогда. – А не работать на упырей, чтобы не беспокоиться, тебе не хочется?

Гусаров оскорбился.

– Зачем ты так? – сказал он, с сожалением глядя на меня. – Я же как лучше…

Он правда хотел, как лучше.

Не работать на упырей, Настя. Смешно, да? Идущие на смерть приветствуют себя. Впрочем, это позже. Немного позже.

Первый марш черных футболок собрал около тысячи человек. В городе ржавого пояса любое коллективное подпрыгивание видится изменой. Несогласованная акция – прямой путь в СИЗО, то самое СИЗО, с которого начинается наш проспект Свободный.

Пока готовили вторую, к нам пришли. Меня взяли как организатора; мы заранее договорились, что если что – это буду я.

Настя приходила ко мне на свидания. Подмигивала. Пела «Ложкой снег мешая…». Сам не знаю, почему я всегда любил эту песню.

Теперь скучаю, Настя. И еще – по засахаренной смородине. Ты всё время доставала ее себе к чаю. Мне раньше не нравилось. А теперь – ел бы и ел…

На вторые «футболки» вышло больше двадцати тысяч. ОМОН подвозили из Кемерово: боялись, что местные не смогут лупить своих. Это была бесконечная колонна, море разноцветных шапок. Футболки надевали поверх пуховиков, вешали на палки, как знамя, раздавали в толке бесплатно – кто-то напечатал тираж.

У нас опять были федеральные и иностранные СМИ (я сам дал штук пять интервью). Приезжал журналист Кашин, правозащитники…

Ко вторым «футболкам» нас уже перестали считать субъектами переговоров. Я иногда думаю, что именно это нас и спасло. В картине мира нормального государственного параноика не нашлось места для Насти и Димы. За ними – за нами – по их мнению, должны были стоять какие-нибудь топы «Норникеля», строительное лобби, китайцы, желающие продавать свой алюминий, черт лысый. Переговоры начались с этими нашими «хозяевами». Не знаю, может, они даже успешно завершились.

Помню, мне было смешно от того, что эти свиньи в бисере не в силах провернуть в своих мозгах простенькую мысль – Настя и Дима стоят за собой сами.

Я смеялся, а вот Настя – нет. Она сказала – теперь нужно резко, чтобы не опомнились. Она уже сообразила, каким должно быть самоубийство.

Третьи «футболки» были по сравнению с предыдущими почти камерными. Несколько сотен человек и восемь девчонок в черном. Собрались безо всяких заявок прямо в Индустриальном – в районе, где каждый второй кончился от легочных или онкологии, прямо под заводской трубой.

Нас, конечно, уже ждали. Пробовали перегородить дорогу какими-то грязными грузовиками. Но так, сначала без огонька.

Настька проорала речь. Она уже крепко ухватила образ главной джихадистки: глаза сверкают, голос вибрирует, татуированный змей на запястье кажет зубы.

Вот уже к ней потянулись полицейские цепи. Усатый полковник присосался к мегафону как к горлышку «Журавлей». Серо-голубой БТР без пулемета выглядывает из переулка.

Настя стоит одна в центре циклона, подняв кверху черные ладони. Она закрыла глаза.

Раз-раз. Это нож одной из девиц бьет Настю по ребрам.

Черная кровь брызжет из-под футболки на снег.

Раз-раз.

Фотовспышки.

Раз-раз.

Крики ужаса. Народ врассыпную.

Раз-раз.

Настя падает, запрокинув голову.

ОМОН бежит, расталкивая народ. Паника, гулкие удары щитов.

Настя лежит на снегу в черной луже, прижав руки к груди.

Я думаю: надо запомнить, очень важно это запомнить.

– Черт, какая ты обалденно красивая, – говорю я ей.

– Уйди, дурак, дай помереть нормально, – отзывается Настя.

– Ты очень клевая, когда мертвая.

Нас захлестывает милицейской волной. Больно, по рукам, по спине, и еще ботинками. Нас волокут в старый «бобик», об пол, снова ботинками. Потом еще что-то – кажется, по пальцам, но это уже выветрилось из головы. Это уже какие-то неважные, суетливые эпизоды.

Я в самом деле держу в голове – только как она лежит, повернув ко мне черную ладонь. Хотя нет, всё же вру. Последнее воспоминание – уже в «обезьяннике». Я целую Настину щеку через решетку.

старый черт

Миша, поставь пленку, – попросил Надир.

Давно нет никаких пленок, но он продолжает так звать записанную музыку. Миша знает. Миша давно выучил Надиров словарь. Когда шеф требует гороскоп – это нужны свежие газеты из приемной. Если заказал блондинку – неси из морозильника «Финляндию». Так и с кассетой. В аудиосистеме тысячи записей, но это пленки всего нескольких парней: Дэвиса, Колтрэйна, Кокера, еще пары-тройки американов. А из русских – только Высоцкий. Совсем шеф к русским без этого самого…

Заиграл Том Уэйтс. Что-то из последнего – того, что Надир не помнил наизусть. А раньше ведь всего знал. Ранешнего.

Уэйтс негромко рычал и поскрипывал, и Надир благодушно подумал: вот надо же, всё никак не успокоится, старый черт. Никому так не подходит это определение, как ему.

Что же, я тогда тоже – старый черт? – спросил он себя.

Ну а какой?

Машина снова никуда не ехала. Уже и днем она – сувенир. Если бы мог ходить из дома в контору на своих двоих, убрал бы в коробочку, ей-богу бы убрал. Это пусть Саша Олдин забавляется. Он любит эти гробы на колесиках. Находит в них какой-то практический смысл. Впрочем, я тоже нахожу, заспорил сам с собой Надир, у меня же это спальный вагон. Еще бы можно было залезть на верхнюю полку и отвернуться к стенке…

Он выглянул в окно – в сумраке почти ничего нельзя было различить, кроме тусклых многоглазых башен. Внучка говорит, что Сити похож на Мордор. Но нет, Мордор – это готовый плацдарм, сжатая пружина. А Сити больше напоминает тухлый автосалон, бесконечную выставку поношенных черных машин. Ехать сюда – вечность. Десятки империй успеют рухнуть во прах, а ты всё так и будешь стоять на Пресненской набережной.

Сломанный тренажер для буддиста, подумал Надир. В пробке можно было бы оттачивать смирение гордыни, если бы Сити, наоборот, ее не питал.

Отвратительное место.