Сумерки хищников - Марк Леви

– У Жабера не было проблем?

– Если вы хотите узнать, не отомстил ли ему кто-нибудь, ответ отрицательный; хакеры – не невинные овечки, но они сражаются через экраны и не прибегают к насилию. И все же когда-нибудь час расплаты настанет, хоть сейчас Жабер и скрывается под другим именем.

– Диего боялся, не стала ли Майя Жабером?

– Любопытная формулировка. Что по-вашему значит «стать Жабером» – предать своих или попасть в западню?

У греко-турецкой границы

Двое подняли Майю с земли. Один держал ее под мышки, а другой – за ноги. Они тащили ее по неровной дороге: Майе чудилось, будто разбушевавшиеся волны уносят ее в открытое море, крайне неприятное ощущение. Она приоткрыла глаза, но увидела только тени, попыталась вырваться – но на груди сжались тиски, люди, державшие ее руки, не давали ей шевельнуться. Своим трепыханием она только разбередила поврежденную ногу. У нее вырвался стон, но чья-то твердая рука зажала ей рот, чтобы заглушить крик. А потом звездное небо скрыли кроны деревьев – Майю затащили в лес – и она опять лишилась чувств.

Когда она снова пришла в себя, поле, на котором она оступилась, и падение казались ей совсем далекими, она потеряла ощущение времени. Она осознавала только, что грудь ее вздымается, а значит, она еще жива.

Шаг стал ровнее, те, кто ее нес, не торопились, они явно знали, куда идут. Майя смирилась со своей участью, и это стоило ей нечеловеческих усилий, больше, чем что-либо в жизни. Она боялась смерти, боялась исчезнуть навсегда. Сколько дней пройдет, прежде чем кто-нибудь в Париже удивится ее отсутствию? Встревожится ли Вердье в Стамбуле, что она ему не написала? А старый друг в Киеве – что она не позвонила? Да какая разница, никто ее здесь не найдет. Мысль о том, что ее труп растащат в лесу падальщики, ужаснула Майю. Но куда хуже будет, если ее похоронят здесь заживо. Дыхание участилось, нога горела, а правая стопа как будто превратилась в лед, и это тоже отнюдь не успокаивало.

Путешествие было странно медленным, вокруг по-прежнему царила темнота.

На крутой тропе несшие ее люди оступились и потеряли равновесие. Резкие рывки вывели Майю из ступора. Рассвет все не наступал. Она гадала, куда ее несут и почему ей так больно.

Вдруг она заметила какие-то импровизированные палатки, хижины из картона и веток, а посреди этих трущоб – лачугу из шифера с серым штопанным покрывалом вместо двери.

Мужчины зашли внутрь и опустили Майю на пластиковый тент, расстеленный на земле. Он был весь забрызган высохшей кровью.

«Зловещий саван», – подумалось ей, и ее веки смежились.

День седьмой, особняк

Витя шарахнул кулаками о стол. В таком бешенстве Алику еще не приходилось его видеть.

– Ты ничего не знаешь! – проорал он Диего. – Майя не Жабер, твое сравнение – недостоенное оскорбляние!

Все, включая Алика, ошеломленно замерли – кроме Корделии. Глаза ее горели.

– Громковато, но очень по-мужски. Вот только в сражениях друг с другом нет никакого смысла, – бросив отрешенный взгляд на брата, она снова повернулась к Вите. – Если откроешь нам таинственную причину нашего сбора, возможно, это немного разрядит обстановку.

Но Витя, все еще вне себя, крутанул колеса и вылетел из комнаты.

В ответ на всеобщее замешательство Алик пожал плечами.

– Успокоится – вернется. А пока давайте я продолжу.

– Нет, – возразила Корделия. – Я за ним схожу.

Она быстро вышла в гостиную – пусто, приблизилась к окну и осмотрела сад. Там тоже никого не было. Пересекла библиотеку, впечатлившись количеству книг на стеллажах, прошла через маленький вестибюль и оказалась в холле. Витя уже заезжал на платформу подъемника, собираясь подняться в донжон. Она отобрала у него пульт и выкатила кресло на крыльцо.

Витя хмурился и упрямо молчал. Корделия уселась прямо на ступеньки и глубоко вдохнула свежий воздух, делая вид, что ничего не произошло.

– Ты влюблен в Майю? – спросила она вдруг.

– Не глупствуй.

– В глупости все мое очарование. Но ты не ответил на вопрос.

– Ты влюблена в своего брата?

– Дурак.

– Мы квиты. Майя – мой друг, тебе не понять. Почему ты это делаешь? – поинтересовался Витя.

– Что я еще такого сделала? – вздохнула она.

– Почему ты занимаешься подвальной деятельностью, когда могла бы развлекаться? Ты красивая, умная и свободная как воздух.

– Мой дед был республиканцем при Франко и моим кумиром, его кровь течет в моих венах, думаю, в этом все дело. По крайней мере, я так себе это объясняю. Он говорил мне: «Живые борются», а у меня очень сильный инстинкт самосохранения, – ответила она.

– Ты странная, – пробурчал он.

– А что тебя мотивирует?

Витя глянул на свою коляску.

– Ты себе не представляешь, насколько люди недооценяют пользу скуки, – сказал он.

Корделия задумалась на мгновение.

– Ты совсем не похож на скучающего человека, Витя. А на упрямого мальчишку, которого приходится тащить за руку, и того меньше. Я проголодалась, пойду спрошу Илгу, нет ли у нее чего перекусить, а когда вернусь в зал, все будут ругаться, что я заставляю людей ждать, потому что к тому времени ты будешь уже там.

– Я бы подумал об этом два раза, если бы был тобой.

– О чем?

– О том, чтобы заходить в кухню Илги без приглашания, но я тебя предупредил. Заходи через столовую, дверь у дальней стены ведет в коридор, в конце его ты найдешь, что искаешь.

– Ладно, пойду взгляну на дракона! – И с этими словами Корделия исчезла.

У греко-турецкой границы

Над ней склонилось лицо, по которому совершенно не читался возраст. Заостренная бородка, тронутая сединой, маленькие круглые очки, шрам на лбу, впалые щеки. Не произнеся ни слова, мужчина нащупал на ее запястье пульс, а потом опустил руку обратно. Провел по груди, по спине, надавил на живот, спустился к ногам. В четких движениях не было ничего неделикатного. Вытащив из кармана нож, он надрезал одну штанину по шву. Лицо его омрачилось, он повернулся и кого-то позвал. Майя попыталась сесть, но мужчина ей не позволил.

Появился какой-то мальчик; в его живом, полном ума взгляде была заключена вся красота нерасцветшей мужественности. Мужчина что-то ему приказал – Майя его не поняла, – и мальчик тут же убежал.

– Вы меня понимаете? – спросил мужчина. Его английский безупречно сочетался со старым, продырявленным бежевым плащом, последним свидетельством достойного прошлого.