Профи - Александр Шувалов

Поднимается на небо топот и храп.

Вы видали когда-нибудь сабельный шрам?

Видал, и не далее как сегодня утром, когда брился перед зеркалом. Косой тонкий шрамик через дельтовидную мышцу левой руки. Как ни старались наши хирурги свести его на нет, не получилось. Меня полоснул не пожелавший представиться всадник в середине девяностых в одной из стран Арабского Востока. Из-за этого я провалил задание, второй раз за всю службу. Не хочу об этом вспоминать. А песня-то, между прочим, классная, и пел тот парень здорово, гораздо лучше тут и там мелькающих по ящику «полуфабрикатов».

После Лосинки напротив меня на сиденье шмякнулась толстуха в светлом брючном костюме, тут же достала телефон и завела бесконечный разговор с каким-то Ромой. Сначала она поведала ему о своих нечеловечески высоких достижениях в сфере продаж, потом театральным шепотом на весь вагон начала предлагать какие-то замороженные офисные обеды на реализацию и свое нежное тело в лизинг с перспективой длительных отношений. Первая часть коммерческого предложения явно заинтересовала того самого Рому гораздо больше, нежели вторая, потому что, закончив разговор на подъезде к Пушкино, дамочка молвила на весь вагон: «Коз-з-зел!» — и в скорби нас покинула.

Я вышел на следующей после Пушкино станции с романтическим названием Заветы Ильича. Купил кое-что из съестного в близлежащем магазинчике и через пятнадцать минут уже вовсю хозяйничал на кухне.

Не успел я приступить к ужину, как раздался стук в дверь.

— Бога ради, извините за поздний визит. Могу я видеть Виктора Геннадиевича? — Всклокоченный человечек в дверях, сжимающий в руке старый журнал «Юность», встав на цыпочки, заглядывал мне через плечо.

— Виктора нет, я его товарищ, мы, кстати, виделись с вами в позапрошлом году.

— Жалко, — наступила пауза. Мой собеседник явно не собирался уходить. Он, судя по всему, остро нуждался в беседе и некоторой дозе алкоголя.

— Я как раз собрался поужинать, может быть, составите компанию?

— Э-э-э, мне, право, неудобно, — и он быстренько просочился на кухню.

— Не возражаете? — Я достал из холодильника початую бутылку водки.

— Не знаю, я обычно не пью на ночь. — Его лицо в этот момент выражало острое желание выпить на ночь, с утра пораньше и даже быть разбуженным для этого посреди ночи.

Я налил ему полную рюмку, плеснул на донышко себе и пригласил гостя, дорогого и незваного, к столу. Он не стал отказываться и, не успев присесть, заглотил содержимое своей рюмки. И требовательно посмотрел на меня. Я тут же налил ему вторую, которую ждала та же участь.

— Закусывайте.

— Спасибо, я на диете. — Он все-таки положил себе на тарелку маленький огурчик и стал манерно разделывать его с помощью вилки и ножа.

К своей рюмке я так и не прикоснулся, да мой собутыльник и не настаивал.

— Простите, не помню вашего имени, — нанизав на вилку крошечный кусочек огурца, он требовательно посмотрел на меня.

— Станислав, можно Стас. — Я поспешил наполнить его рюмку.

— Очень приятно. Я — Велимир Волченков-Рохальский, честь имею, — наклонив голову, он, казалось, щелкнул под столом каблуками. Получилось не очень, потому что мой гость был в тапочках. — Монархист, русский патриот, писатель, дворянин.

Вот так вот. Именно этого мне для полного счастья и не хватало. Не, что-то надо срочно делать, а то остаток вечера и половина ночи пройдут в распевании «Боже, царя храни» и плаче по отечеству, которое мы потеряли и никак не можем отыскать.

— Вам, конечно же, интересно, над чем я сейчас работаю, — по мере опьянения самооценка моего собеседника росла как на дрожжах. — Повесть. Повесть о трагической судьбе русских офицеров, рыцарей Белого движения. Представьте: Россия на изломе, торжествующее быдло рвется к власти и… — тут мой собеседник икнул. — И они, офицеры…

«Их мало, но „они в тельняшках“», — промелькнула в моей голове плебейская мыслишка.

— Но они герои. Попрошу налить, — потребовал он.

Я сноровисто наполнил его рюмку.

— За Русь святую, — провозгласил мой новый благородный друг и откушал. — А я, знаете, я… Сами прочтете. — Он протянул мне журнал с выглядывающими из него листками бумаги. — Честь имею. — И он удалился, не забыв прихватить с собой недопитую бутылку. Уже в дверях он остановился и попытался запечатлеть на моем челе прощальный слюнявый поцелуй и получить взаимообразно двести рублей в счет будущих доходов. От поцелуя я увернулся, а деньги дал. Получив искомое, гость со словами: «Вот только не надо меня провожать!» — гордо удалился в ночь.

Доев прерванный ужин, я из чистого любопытства взял в руки один из листков, исписанный четким учительским почерком.

«После допроса избитого до полусмерти поручика Ланского бросили в подвал. Утром его ждал расстрел. Русский офицер стойко перенес пытки в застенках ВЧК, молча, с невыразимым презрением глядя в глаза своим мучителям. „Ты же веришь в Бога, — с усмешкой бросил ему один из палачей. — Значит, Бог тебе и поможет!“ „Бог, Русь святыя, Родина моя, прощайте. Смерть за Отечество, что может быть слаще…“ — он всхлипнул, по щеке пробежала скупая слеза. Вспомнились папенька с маменькой, зверски замученные в родовом поместье под Тверью, сестра Варенька, сгинувшая в омуте всероссийской смуты. „Ну, погодите, хамы! Я еще устрою вам последний и решительный бой!“ — И он начал перетирать веревку об острый выступ стены…» Я раскрыл журнал, который мой новый друг, видимо, использовал как папку для бумаг, и первое, что увидел, была фотография недавнего собеседника, тогда еще молодого и не так утомленного пьянством. Василий Волченков, потомственный крестьянин, второй секретарь Рязанского обкома комсомола представлял на суд читателей свою первую повесть «Бога нет!». Интересно…

«После допроса избитого до полусмерти комендора Федора Полещука бросили в подвал. Утром его ждал расстрел. Балтийский матрос стойко перенес пытки в застенках белогвардейской контрразведки, молча, с невыразимым презрением глядя в глаза своим мучителям. „Ты же в Бога не веруешь, — с глумливой усмешкой бросил ему один из палачей. — Вот Бог тебе и не поможет!“ „Прощайте, товарищи по борьбе. Смерть за рабочее дело, что может быть слаще…“ — он застонал, по щеке пробежала скупая мужская слеза. Вспомнился погибший в забое отец, сгоревшая от непосильного труда мать, сестра Маруся, расстрелянная белополяками. „Ну, погодите, ваши благородия! Балтийцы не сдаются! Я покажу вам, что такое последний и решительный бой“, — и он начал перетирать веревку об острый камень ступени…»

— Верю! — повторил я вслед за классиком. — Каждый раз верю! — и от души заржал на весь поселок.

День третий

Лицо главного «безопасника» «сталеваров» выражало искреннюю боль и горечь расставания, как будто он провожал единственного сына на фронт. Он положил на стол передо мной небольшой пижонский кейс и раскрыл его.