Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

Дорохов пожал плечами и кивнул.

– Возьми хорошую сигарету, – Риснер протянул Дорохову пачку. – Какую же ты дрянь куришь.

– У нас заграничных друзей нет, – пробурчал Дорохов, закуривая. – Что есть, то и курим.

– Распустил я тебя, – печально сказал Риснер. – Зачем звонил Алик?

– Не знаю, – Дорохов пустил в потолок струю ароматного дыма. – Говорит, что у вас есть общие планы.

– Алик немножко торопит события. Ты понимаешь вообще, к чему он клонит?

– Понимаю, конечно, – сказал Дорохов. – Это, так сказать, на поверхности.

– Сейчас очень суетливое время, – сказал Риснер. – Скоро пионеры понесут в металлолом железный занавес. Сейчас очень важно все правильно рассчитать. А у тебя глаза загорелись? Хотел бы в Нью-Йорк?

– Не знаю, – Дорохов пожал плечами. – Честно говорю: не знаю.

– Верю, – ответил Риснер, глубоко затянулся, выпустил из полуоткрытого рта клуб дыма и втянул в себя, как проглотил. – Волнуют такие разговоры, правда?

Риснер насмешливо глядел на Дорохова, и сигарету держал самыми кончиками тонких пальцев.

Все понимает, подумал Дорохов. И слово нашел самое верное – «волнуют».

– Да, – согласился Дорохов. – Такие разговоры молодому советскому ученому вести непривычно. А вы сами хотите в Нью-Йорк?

– Нет, – экселенц отрицательно качнул красивой головой. – Туда я не хочу. Там Алик, нам двоим там будет тесно. Ты когда улетаешь?

– Послезавтра, – беспокойно сказал Дорохов.

Он все боялся, что Риснер в последний момент отменит «рождественские каникулы».

– А что там у тебя?

– В смысле?

– В Сибирске. Ты ведь в Сибирск летишь?

– Как «что»? Мама, папа. Я всегда Новый год встречаю с родителями.

– Да, я помню, Татьяна говорила. Там мороз, наверное?

– Да уж наверняка, – хмыкнул Дорохов. – Там зима так зима. Минус тридцать и сугробы.

– До чего вы все похожи! – сказал Риснер. – Ганькина тоже как начнет рассказывать про свой Бийск – будто песню поет. И такая, знаешь, светлая грусть в глазах. И чем больше вы про зимы и сугробы рассказываете, про просторы и тайгу – тем явственнее, знаешь ли, некая снисходительная нотка. Мол, разве ж в Москве зима? Разве ж в Москве лес?

– Зима в Москве – дерьмо, – подтвердил Дорохов. – Каша. Слякоть.

– Ага. Но жить вы предпочитаете в Москве. Вдали от любимых сугробов. Ты мне напоминаешь писателя-почвенника, который воспевает родные нивы, проживая на улице Горького. – Риснер затянулся. – А кроме Нового года тебя вообще домой не тянет?

– Нет, – твердо сказал Дорохов. – Не тянет. Я восемь лет в Москве живу.

И подумал, что в Сибирск он всякий раз улетает с удовольствием, но на третий-четвертый день ему всегда хочется домой, на Полянку.

– Ну лети, – вздохнул Риснер. – Лети, сокол. Отдохни там. И подумай на досуге. Тема твоя – не то чтобы новаторская. Но прикладная, понимаешь? Она сейчас востребована и еще долго будет востребована. Ты всегда будешь при деле. Здесь ли, в Нью-Йорке ли.

– Это что, официальное предложение? – шутливо спросил Дорохов.

– Это официальное предложение подумать, – сказал Риснер серьезно. – Ты подумай как следует: как жить дальше собираешься. И с металлами осторожнее. Это не шутки. Это лет пять общего режима.

– Строгого, – сказал Дорохов. – Я узнавал.

* * *

…было после? После опять был рабби. И повестка.

Через пять дней после ужина у Хуна-Финикийца Севела шел по площади Праздника Опресноков и встретил рабби Рехабеама. Севела спешил в санитарный департамент, он пересекал площадь и еще издали заприметил костлявого квартального. Нелепая, как пугало, фигура в коричневом хитоне и фиолетовом тюрбане двинулась навстречу. Тюрбан мотался взад-вперед, а грязные полы хитона с коричневой бахромой из разлохматившихся ниток вздергивались, обнажая худые голени и запыленные стопы с шишковатыми пальцами. От поспешного шага рабби кожаный хошен на животе сбился набок.

Севела замедлил шаг, остановился, сделал приличествующий поклон и вопросительно посмотрел на рабби.

– Здравствуй, Малук, – сказал плешивый периша. – Хорошо, что я тебя встретил.

– Мир вам, рабби Рехабеам, – сказал Севела. – Я вам нужен?

– Пройдемся немного, молодой Малук. Я хотел кое-что тебе сказать.

Они пошли рядом. От неопрятного старика несло застарелым потом. Севела задышал ртом. Плешивый снял тюрбан, вытер тряпицей бледную лысину в веснушках, вновь насадил тюрбан на голову.

– Так чем могу быть полезен, рабби? – сказал Севела. – Я сейчас спешу в санитарный департамент. Мне надо успеть за сертификатом на пальмовое масло.

– Ты успеешь получить сертификат, молодой Малук, – по-стариковски причавкивая, сказал плешивый. – Ваш обоз уйдет вовремя. Тебя хочет видеть инспектор.

– Не понимаю, рабби. Кто хочет видеть меня?

– Ты все понимаешь, молодой Малук. Городской инспектор велел передать тебе повестку. Вот, возьми. Что ты замер? Прими повестку и иди по своим делам.

Рехабеам сунул в руку Севеле свернутый в трубку лист. Севела скомкал повестку в ладони и глухо спросил:

– Зачем я нужен инспектору? Почему повестка? Объявили милуим? Я не уклоняюсь…

– Это не милуим, Малук! Не надо опасаться, ты законопослушный человек, твоего отца знает весь Эфраим.

Отцу Севела ничего не сказал. С утра он пошел в контору и просидел там до полудня. Отец два раза подходил к нему, стоял за спиной.

– Чем-то озабочен, яники? – спросил отец.

– Папа, я сегодня уйду пораньше, – сказал Севела. – Мне надо встретиться с Нируцем.

– Разумеется, яники. Конечно, иди.

Севела сложил в шкаф письменные принадлежности и таможенный устав свободного города Олимпуса. Он вышел на улицу и зашагал к кварталу менял. То и дело переходя на бег, он пробрался между рядами писарских лотков, перешел по шаткому мостку через канаву и, уже запыхавшись, стал подниматься по крутому переулку, изгибавшемуся влево. В конце переулка высился просторный двухэтажный дом из ноздреватого бежевого ракушечника.

Тогда, после ужина у Финикийца, Севела с Нируцем долго бродили по улицам, разгоряченные вином. Севела жадно расспрашивал Нируца о Риме. Нируц рассказывал, но и сам тоже расспрашивал Севелу – хорошо ли тот сидит в седле, умеет ли читать географические карты, говорит ли на иеваним? Ты как будто хочешь нанять меня, смеялся Севела. В голове шумело, в животе пекло, ночь была теплой, а на душе было хорошо от того, что теперь есть новый друг, дельный человек. В седле сижу плохо, поведал Севела, но когда-то хорошо метал дротики, перед институцией меня один раз угнали в милуим, я там кое-чему научился. А к чему тебе мой иеваним? Главный ритор моего курса был иеваним, и он меня выделял. Так что я хорошо говорю на языке греков (он хотел щегольнуть перед новым другом, назвал иеваним так, как их зовут романцы). А вот и мой дом, сказал Нируц и показал рукой на большое светлое строение. Зайдем? В погребе есть фалернское. Для одного дня довольно, засмеялся Севела. Тогда запомни, где мой дом, сказал Нируц и хлопнул Севелу по плечу. До встречи, мой новый друг, адон Севела. До встречи, мой друг, адон Тум.