Азазель - Юсуф Зейдан

Я свернул, чтобы не идти в одну сторону с этими людьми, и продолжил двигаться по Канопской улице.

Канопская улица — это отдельный мир. Она протянулась через весь город: от Лунных ворот, через которые я вошел в Александрию, до Солнечных, расположенных в восточной его части. Здесь почти нет свободного места, все застроено прекрасными домами. Все, что я видел вокруг в тот день, мне было в диковинку, кроме внушительного размера статуи, стоящей на площади посередине улицы. Еще до прихода в город я знал, что это статуя бога Сераписа{33}, пощаженная прежним епископом Александрии Феофилом во время разрушения большого храма Серапеума и избиения засевших в нем язычников. Статую бога Сераписа епископ повелел поставить посреди улицы как напоминание язычникам о судьбе их святилища, как символ его победы над ними и навечного унижения их богов. Разрушение огромного капища случилось в год моего рождения — в сто семнадцатом году эры Мучеников, или триста девяносто первом от Рождества Христова. Уже двадцать один год эта замечательная скульптура напоминала о низвержении прежней, языческой веры. Меня поразил ее вид: голова языческого бога была в помете морских птиц, а вокруг самой статуи набросаны кучи мусора. Попирая ногами булыжную мостовую, этот бог, казалось, смеялся над тем, что для него не нашлось подходящего постамента.

Я старался не обнаруживать своего интереса к этой скульптуре, чтобы не привлекать внимания снующих рядом христиан и язычников. Не стоило, чтобы на меня обращали внимание ни те, ни другие, ни даже иудеи, запертые в своем городе и ненавидимые обеими общинами. Язычники не любили их за алчность, а христиане не могли простить им донос на Спасителя, предательство его в руки римлян и распятие… Распятие… А было ли оно на самом деле?

От захвативших меня греховных мыслей я очнулся, лишь услышав зычный голос вещавшего на греческом глашатая:

— Префект Орест{34} призывает ученых и студентов утром в воскресенье в амфитеатр на лекцию женщины-педагога всех времен.

Такой титул — педагог всех времен — мне показался необычным. И к тому же женщина? Поначалу я даже усомнился, верно ли я все услышал, потому что формы мужского и женского рода в греческом не совпадают. Потом я подумал, что глашатай повредился в уме, хоть он и выглядел вполне серьезным. Сомнения пробудили во мне интерес, я подошел к глашатаю и спросил, где состоится лекция.

— Какое тебе дело до лекций, крестьянин, или хочешь на дармовщину попробовать там сласти, которые будет раздавать префект?

— Я не ем сладкого… Только хотел узнать, кто такая эта женщина-педагог всех времен?

— Крестьянин, не употребляющий сладкого, да еще рассуждающий на классическом греческом, ты что, никогда не слышал о Гипатии? Это, клянусь Сераписом, странно!

Он отвернулся от меня и, продолжая выкрикивать: «Префект Орест призывает ученых и студентов…», скрылся в какой-то убегающей на юг улочке, оставив меня в недоумении. А я принялся размышлять о женщине, ставшей «педагогом всех времен», пока не вспомнил, что хотел увидеть море.

Я свернул на одну из улиц, ведущих на север, и пошел вперед. Двигаясь по узким улочкам, я шел мимо непохожих одно на другое зданий, выкрашенные каменные стены которых с течением времени утратили свой первоначальный цвет. Позже я узнал, что виной всему был долетавший сюда ветер с моря, находившегося совсем рядом.

Запах морской воды становился все ощутимее, я уже слышал, как шептались волны, пробуждая во мне неведомое доселе чувство. Когда, наконец, показалось море, я побежал и неожиданно выскочил на просторную песчаную косу, начинавшуюся сразу за домами. Один из них был так велик, что казался дворцом. У больших ворот сидел пожилой охранник, возле которого паслись овцы. Я прошел мимо, не повернув головы, охранник тоже не посмотрел в мою сторону. Меня рассматривали только овцы.

Когда я увидел море, охватывающее песчаный выступ, то замедлил шаг и неспешно добрался почти до середины пустынной отмели, а затем пошел по песчаной дорожке вдоль скал. Береговые скалы в Александрии имеют острые края, они суровы и совсем не похожи на выбеленные каменистые отроги на моей родине, вдоль которых Нил спускается с небес и, выровнявшись, спокойно течет меж своих берегов. У моря, которое я увидел в тот день, похоже, совсем не было берега! Каким маленьким кажется оно в книгах по географии! Я шел, оставляя позади скалы, пока под ногами не остался один песок и море не расстелилось передо мной с трех сторон. У самой кромки, где на суше пузырилась прибитая волнами морская пена, я сбросил торбу, всю дорогу оттягивавшую плечи. Побуждаемый нетерпением, я ринулся вперед — и вот у ног моих заплескалась морская вода. Заходить дальше я побоялся. От бесконечности открывшегося простора закружилась голова. Раскинув руки, я представил себя готовой взлететь птицей и набрал в грудь побольше нависавшего над волнами морского воздуха. Вода, омывавшая мои ступни, мягкость накатывающих и отступающих волн подо мной приводили меня в восторг.

Море! Ты величайшая водная стихия, где зародилось все живое! За тобой лежат другие страны, а за ними раскинулось еще более великое море, омывающее весь мир. И сейчас, вспоминая тот охвативший меня почти двадцать лет назад трепет, я ощущаю, как на лицо мое падают брызги, и застываю от восхищения, превращаясь в обездвиженный древний обелиск.

Я осмотрелся и увидел, что поблизости никого не было. Зачерпнув воды, я умыл лицо, страхи мои поутихли, и я рискнул войти еще дальше, где вода доходила до колен. Новое, неведомое чувство охватило меня. На морском дне не было ни ила, ни глины, только один бесконечный песок, над которым перекатывались волны. Я вспомнил мутные и грязные воды Нила, где могут таиться крокодилы, а здесь вода была настолько прозрачна, что я видел лежащие на дне камни и собственные ноги. Я прикрыл глаза, полностью отдавшись мягким и возбуждающим колыханиям волн. Одна волна чуть меня не опрокинула, заставив рассмеяться так громко, от души, как уже не приходилось смеяться ни до, ни после… Вернувшись на берег, я скинул с себя одежду и бросился в море. О боже, как билось тогда от радости мое сердце!

Плавать в море легко, тебя держит соленая вода и не влечет течение, как во время купания в Ниле. К тому же нет ни крокодилов, ни бегемотов, ни ползающих по берегу варанов[4]. А значит, в море пловцу ничего не угрожает, и он счастлив вновь ненадолго вернуться в изначальную стихию, из которой вышло все живое.

Убедившись, что поверхность воды держит меня без особых с моей стороны усилий, я лег на спину и стал вглядываться в небо.

На этой переливчатой поверхности я не чувствовал холода, внутренний жар обогревал остывшее сердце и наливал силой члены. Когда море приняло меня, я ощутил себя младенцем, выбравшимся из огромного чрева. На меня навалились какие-то необычные ощущения: вдруг захотелось чего-то плотского и чувственного. Мне, которому никогда прежде не приходилось касаться женщины и даже не мыслилось прикоснуться к ней в будущем! Но в тот миг я думал именно о наслаждении. И мне пригрезилось, что море — это жеманная женщина, невинно наслаждающаяся купающимся мужчиной. Но греха в этом нет, и никого за подобное не призовут к ответу. Море — это милость Божья для страждущих. Слава Тебе, милосерднейший из милосердных!