Писатель и балерина - Олег Рой

Марк улыбнулся собственным мыслям. И вовсе не такой уж этот скверик унылый. Просто сезон не самый симпатичный. Вот скоро снегу насыплет, будет красота…

Старуха появилась перед ним внезапно – жуткая, вся в каких-то клочьях, больше похожая на куль тряпья, чем на живого человека. Торчащие из-под намотанного на голове платка седые космы взметывались от порывов мозглого ветра, как змеи на голове Медузы Горгоны. Марк подумал, что мешает «Медузе» пройти, отшагнул в сторону – каблук поехал на подвернувшейся ледышке, – но старуха, даже не пытаясь его обойти, встала чуть не вплотную, точно в землю вросла, забормотала что-то невнятное и, должно быть, оттого жуткое. Точно одна из макбетовских ведьм: «Шерсть кожана, зуб собачий, все в котел лети скорей!»

Он даже обернулся невольно – не видать ли еще двоих, таких же. Хотя и одной-то, если честно, было многовато.

Никого, впрочем, не было. Ни в скверике, ни в кривящемся промороженном переулке, ни в провалах между редкими домишками.

Сгорбленная, с криво втянутой в перекошенные плечи головой, старуха не доставала ему даже до плеча. Но казалось, что глаза – острые, пронзительные – смотрят из-под надвинутого на самые брови драного платка прямо в упор. Или даже свысока.

Кого-то она Марку напоминала. Вот только – кого?

Наверное, Азучену из «Трубадура». Он не слишком жаловал оперу, но наиболее значительные шедевры, разумеется, знал – писатель все-таки, а трагедия есть трагедия, даже когда в ней зачем-то поют. Ему, кстати, всегда казалось странным, что Азучену гримируют старухой. Если в начале событий она юная мать, а к финалу ее сыну должно быть лет двадцать, значит, самой ей никак не больше сорока – крепкая, почти молодая женщина. Но во всех постановках Азучена – непременно жуткая древняя старуха, вроде макбетовских ведьм. Может, потому что клокочущая в ней ярость выглядит тем страшнее, чем дряхлее оболочка?

В безумных глазах подступившей к нему старухи жарко горела такая же ярость, что и у оперной мстительницы.

Или не ярость? Веселье?

Он тряхнул головой, отбрасывая наваждение, неуверенно двинул рукой – коснуться: полно, да настоящая ли она? Может, морок?

Старуха не то рыкнула, не то взвизгнула – точно он не кончиками пальцев ее коснулся, а раскаленным железом, – протянула на мгновение руку, точно собираясь схватить, отдернула, метнулась в сторону, назад, в пляшущие над сквером жидкие вихри ледяной крупы.

Марк кинулся следом, опять поскользнулся, споткнулся, едва не рухнув на хлипкое ограждение, выровнялся, зашагал осторожнее.

Старуха исчезла. Как и не бывало. Хотя деться ей было вроде бы некуда. Она же старуха! И он, здоровый, молодой еще мужик, не сумел догнать? На метле, что ли, улетела?

Или померещилась?

* * *

Марку казалось, что внутри него все смерзлось в единый монолит. Как будто – вот руки и ноги вроде бы наличествуют, все-таки хоть как-то он двигается, а посередине – сплошной лед, одним куском: сердце, легкие, что там еще есть. Кажется, уже ничего и нет, одна сплошная сосулька. Разве может человек жить, если у него вместо сердца – сосулька?

Очень хотелось выпить чего-нибудь горячего. Чаю, кофе, да хоть компоту – лишь бы горячего. Или даже просто – выпить. Чтоб почувствовать, как внутрь льется жидкий огонь, как растапливается, тает смерзшийся комок, как расправляются застывшие легкие, как горячая волна обжигает, омывает, оживляет упертую в ребра неудобную ледяную глыбу, превращая ее если не в пламенный, то хотя бы просто в мотор. В живое сердце. Вздрагивающее от предчувствий и замирающее от страха – но живое.

В трех кварталах от скверика обнаружилось кафе – маленькое, дружелюбно подмигивающее тремя теплыми красноватыми окнами-витринами. На среднем подоконнике – там, в уютном тепле, в обрамлении первых морозных узоров и кирпичного цвета штор спала кошка. Очень похожая на ту, трехцветную, что напугала, а после обрадовала его в скверике. Ну надо же! Прямо какой-то день счастливых примет. Ну или что-то в этом роде.

Что-то в этом роде трехцветной кошкой не исчерпалось. Размышляя, что лучше взять: горячего кофе и коньяку или чаю (непременно с лимоном!) и рому… или все-таки коньяку? – Марк обнаружил в карте предлагаемых «кошачьим» кафе напитков глинтвейн. Что может быть лучше? Жизнь явственно и неуклонно начинала налаживаться.

Грея руки о горячую глиняную кружку, из которой умопомрачительно пахло лимоном, вишней и какими-то степными травами – как в летний полдень на сенокосе, честное слово! – он оглядел небольшой зал.

Сердце – да, вместо сосульки за ребрами обнаружилось нормальное живое сердце, и оно – екнуло. Провалилось куда-то, вернулось и стремительно взмыло ввысь, затрепетало где-то в горле.

За угловым столиком сидела невысокая тоненькая девушка в бирюзовом свитерке. Ох. Не может быть!

В театре она выглядела по-другому: резкий, сценический, грим, затянутые в традиционный балетный узел волосы делали ее строже и даже вроде бы старше. Сейчас светлые волосы, лишь слегка прихваченные двумя заколками, свободно вились на висках и над чистым лбом. Как нимб. И лицо, освобожденное от грима, казалось совсем юным. Но не узнать ее было невозможно. И тем более невозможно было сделать вид, что ничего не случилось.

Поколебавшись с минуту, Марк подошел к угловому столику:

– Добрый вечер. Вас ведь Полина зовут? Простите мою бесцеремонность. Вы меня не помните, наверное. Я был с Евгением Геннадьевичем на премьере, когда вам стекло в пуанты…

В стеклянной чашке золотился зеленый чай, на блюдечке лежали два сухих крекера и половинка третьего. Натюрморт показался Марку ужасно трогательным.

– Ой! – румянец залил нежное лицо так стремительно, точно где-то внутри зажгли красную лампочку. – Я… я помню. Простите. Я вам нагрубила, да? Простите.

– За что же? – Марк улыбнулся, понимая, что продолжения «шляются тут всякие» не будет. – Это же ваш театр. И, должно быть, посторонние за кулисами изрядно надоедают. Я гулял неподалеку, замерз ужасно, вот зашел погреться. Никак не ожидал вас тут встретить. Вы тоже гуляли?

– Я… я здесь живу. – Она наконец посмотрела прямо на него, не утыкаясь взглядом в стол, не пряча глаз.

Марку показалось, что его озарило голубым сиянием – как будто в распахнутых глазах девушки были спрятаны светильники.

– Прямо в кафе? – неловко пошутил он.

– Что вы! – Она улыбнулась слабо, но почти нежно. – Тут рядом что-то вроде общежития. Раньше, говорят, студенческое было, института культуры, кажется. А потом как-то все поменялось. Тут и из оркестра живут, и наших много.

– Но это же очень далеко от театра.

– Да нет, ничего. – Теперь улыбка была смущенной. – Не близко, конечно, чуть не час на дорогу, а бывает и больше, когда пробки. Особенно зимой. Некоторые девочки вскладчину квартиры поближе к театру снимают. Но даже вскладчину – все равно дорого, это только кому родители или еще кто-нибудь помогает. И… нужно ведь заниматься каждый день, понимаете? Ну, классы, разминку то есть, можно и в комнате делать, для экзерсисов много места не нужно, а по-настоящему репетировать… Только если в театре, но там вечно все занято. А в общежитии свой зал есть. Правда, там совсем холодно и паркет ужасный, но все-таки лучше, чем ничего. Только его на ночь закрывают зачем-то. Одна вахтерша добрая, она разрешает, только, говорит, чтоб ни-ни, никому. А другие три – ни за что не пустят, ночью, говорят, спать надо, а не прыгать, как козы.