История одной большой любви, или Бобруйский forever - Борис Шапиро-Тулин

И, осознав это, я вдруг ясно и совершенно трезво представил себе, каким Вздорная Девчонка видела меня все эти дни – наполовину разобранным, уродливым, поскрипывающим и подслеповатым.

И тогда я решился. Меня уже не волновало, был ли это мой собственный выбор или управляла всем железная воля Великой Женщины.

Я всегда знал, как соединить два конца электрической проводки, чтобы вызвать короткое замыкание. Знал слишком хорошо, потому что всегда этого боялся.

Когда примчались пожарные, я уже весь был в красных пятнах огня. По моим пустым глазницам хлестали водой. Мои внутренности заливали густой пеной. Длинными баграми растаскивали остатки моих перекрытий. Все было напрасно.

В какое-то мгновение сквозь вихрь обезумевшего огня мне показалось, что среди сбегающихся на пожар мелькнуло лицо Вздорной Девчонки. Я вгляделся, да, это была она. Я различил даже слезы, блеснувшие в ее глазах. И было в них столько тоски, столько неподдельной горечи, что я не выдержал. Я потянулся к ней. И рухнул.

1

В Бобруйске все любили считать, ну, или почти все. Продавцы на рынке считали прибыль, покупатели – убытки, оптимисты считали звезды на небе, пессимисты – дырки от бубликов, те, кто мучился бессонницей, считали по ночам бесчисленных овец. И только Мария Францевна Лиходиевская считала людей. Но не простых, а обязательно чем-то прославившихся. Впрочем, считала она не их самих, а цифры, указывающие на день, месяц и год рождения. И делала из своих подсчетов определенные выводы. То, чем она занималась, называлось нумерологией, но Мария Францевна никогда это слово не произносила. Нумерология считалась лженаукой, служанкой капитализма, а возможно, даже в чем-то и опиумом для народа. А Мария Францевна была женщиной осторожной. Когда-то давным-давно, задолго до своего появления в Бобруйске, она работала в Институте марксизма-ленинизма и занималась детальной, буквально по дням и часам, биографией почившего в бозе вождя самого передового во всем мире государства рабочих и крестьян. Существовала, правда, у некоторых горячих голов установка на то, что передовым это государство являлось также и во всей вселенной, но за неимением данных о существовании других планет, заселенных рабочими и крестьянами, с этой идеей решили пока повременить.

Мария Францевна была сотрудницей молодой, добросовестной, но, очевидно, чересчур въедливой. Ее интересовали не только циркуляры полиции, донесения охранки и анонимки всяких завистливых соратников, но прежде всего даты самых значительных событий в жизни своего героя. В этой работе ей нравилось все, кроме здания, в котором она работала. Здание было новым, построено почти в самом центре Москвы любителями кубических форм, и поэтому фасад его назойливо напоминал Марии Францевне огромную бетонную решетку. Наверное, такое сравнение можно было назвать предвидением, наверное, еще как-то похлеще и потаинственней, но когда прямо на рабочем месте ее арестовали и отвезли на Лубянку, это почему-то не стало для нее большой неожиданностью. Скорее большой неожиданностью стало то, что она выжила в лагерях, потом на поселении встретила своего мужа инженера Лиходиевского, работавшего до ареста врагом народа внутри крупного строительного треста, и уже вместе с ним после освобождения оказалась в благословенном Бобруйске.

Впрочем, и для Бобруйска их появление тоже было неожиданным. Они оба возникли как бы из небытия: вчера еще их не было, а сегодня – здрасте. В Бобруйске такие фокусы не любили. Должна же была прослеживаться хоть какая-нибудь причинно-следственная связь, объясняющая их появление. И хотя даосское учение о причинно-следственных связях кумушки, лузгающие семечки около своих палисадников, не жаловали, ну хотя бы потому, что ничего о нем не знали, тем не менее они с упорством, достойным лучших китайских мудрецов, пытались связать воедино город Бобруйск и внезапно появившуюся в нем чету Лиходиевских. А поскольку факты для выстраивания достоверной картины у них отсутствовали, то великое даосское учение – то самое, о котором они ничего не знали, – пришлось задвинуть куда подальше. Зато в пику ему была выдвинута устроившая всех версия, что оба пришельца сбежали от своих бывших благоверных и решили под конец жизни свить гнездышко в благословенном Бобруйске, куда, по мнению его жителей, стремились все, но не всем выпадало такое счастье.

2

Неудавшийся враг народа, а ныне прораб Лиходиевский, руководивший возведением гостиницы под оригинальным названием «Бобруйская», худо ли, бедно, но в окружавший его ландшафт вписался. Был он коренастый крепыш, носил потертое кожаное пальто, кепку-восьмиклинку и сапоги, всегда начищенные до зеркального блеска, голову при этом он брил наголо, курил папиросы «Беломорканал» и водку покупал, как все, исключительно за 2 рубля 12 копеек.

А вот с Марией Францевной дела обстояли далеко не блестяще. Чувствовалась в ней какая-то нездешняя утонченность, чрезмерная вежливость и благожелательность, переходящая всякие установленные в городе границы. Где это видано, чтобы продавцам, которые тебя только что беззастенчиво обсчитали, виновато улыбнуться в ответ и, уходя, вместо десяти египетских казней пожелать доброго дня и всяческих благ. В общем, белая ворона и никак иначе. Хотя сходства с вороной у Марии Францевны не было никакого. Скорее ее плоское личико, крючковатый нос, большие круглые очки с толстыми стеклами да к тому же короткая прическа делали ее похожей на ученую сову, которая сидит в дупле, обложившись книгами, курит, очевидно по лагерной еще привычке, дешевые папиросы и упорно желает судить об окружающем мире исключительно по тому, что об этом написали разные мудрые авторы.

Летом роль дупла для Марии Францевны выполнял балкон на втором этаже самого обычного дома. Дом был обычным, а вот балконы на нем почему-то называли бобруйскими. Нет-нет – на первый взгляд все было вполне привычно. Бобруйские балконы также нависали над тротуаром, на них можно было даже выходить – местные архитекторы для этих целей спроектировали дверь, позволяющую курсировать между балконом и комнатой, но все это лишь на первый взгляд. На второй – внимательный наблюдатель обнаружил бы, что между так называемыми балконами по-бобруйски практически нет никаких разрывов. Протиснуть между ограждающими перилами двух соседних балконов сложенную пополам городскую газету «Коммунист», наверное, было возможно, но на большее рассчитывать не приходилось. Короче, для того чтобы перейти с одного балкона на другой, никаких особых усилий не требовалось, чем, кстати, многие живущие по соседству беззастенчиво пользовались. Пригласишь, например, к себе домой подругу, устроишь романтический ужин при свечах, добьешься наконец желанного поцелуя и уже готов перейти к более интимным пунктам программы, как вдруг на твоем балконе появляется небритый сосед в майке и тренировочных штанах, вздутых пузырями на коленях, чтобы одолжить клистир, поскольку его супруга третий день не может опорожнить кишечник. Впрочем, если бобруйские архитекторы ставили перед собой сверхзадачу по духовному сближению жильцов этого дома не только внутри его стен, но и непосредственно с их наружной стороны, то, надо сказать, справились они с этим блестяще.