Красная лента - Роджер Эллори

— Ох и злится она на тебя! — сообщил он Миллеру. — Ты ушел сегодня не позавтракав. И вчера вечером мы были здесь, но ты проскочил мимо.

— Здорово, Зальман! — отозвался Миллер.

— Какое там «здорово»! — ответил Зальман. — Быстро заходи и объясняйся. У меня уже голова разболелась.

Миллер прошел мимо нескольких столиков вдоль стены магазина, вокруг которых были расставлены стулья для старых друзей, приходивших сюда по понедельникам и четвергам поиграть в шахматы. Слева находилась стойка и стеклянные полки, на которых Хэрриет расставляла драники, шарики из мацы, фаршированную рыбу.

Хэрриет и Зальман Шамир были хорошими людьми. Все они делали неспешно, как привыкли делать с 1956 года, когда купили столовую на углу Черч-стрит. Раньше они жили в квартире над магазином. У их сына хорошо шли дела, и он купил им трехэтажный дом, облицованный коричневым песчаником, куда они и переехали одиннадцать лет назад. Миллер въехал в квартиру, когда его сделали детективом. С тех пор он виделся с Шамирами почти каждый день. Хэрриет готовила еду, слишком много еды. Когда ей казалось, что Миллер недоедает, она заходила к нему в квартиру и оставляла еду в холодильнике. Чаще всего он разговаривал с ними по утрам и вечерам. Хэрриет всегда готовила завтрак на троих и даже на четверых, если Мэри Макартур оставалась у Миллера на ночь. Иногда по вечерам, когда он возвращался и видел, что магазин еще открыт, они усаживались в задней кухне, и Хэрриет расспрашивала Миллера о его жизни, о том, что прочла в газетах. Зальман обычно молчал. Он нарезал мясо птицы или рогалики, выдавливал апельсиновый сок и занимался прочими хлопотами по хозяйству. А Миллер рассказывал им, этим странным престарелым евреям, которые стали для него чем-то вроде приемных родителей, о своей жизни. Они были своеобразной отдушиной в его мрачной жизни, которая начиналась за стенами магазина. Хэрриет расспрашивала его о делах, об убийствах. Ее глаза завороженно блестели, когда Миллер с улыбкой начинал рассказывать о работе.

— Ты скрываешь от нас неприятные стороны своей работы, — говорила она и накрывала его ладонь рукой, давая понять, что их ничем не удивишь. — Мы с Зальманом были детьми, когда заканчивалась Вторая мировая. Мы видели, что люди могут сделать друг с другом. Мы видели тех, кто возвращался из концлагерей.

Миллер считал, что не имеет права выплескивать на них подробности своей работы, поэтому о многом умалчивал. Он улыбался Хэрриет, брал ее за руку, обнимал, а потом поднимался к себе в квартиру. Бывало, она кричала ему вдогонку, чтобы он нашел себе новую девушку, лучше прежней. Миллер слышал, как Зальман говорил жене, что это не ее дело, на что она возражала, что это как раз ее дело.

В тот вечер Миллер услышал, как Хэрриет зовет его из задней части магазина.

— Привет, — поздоровался он и улыбнулся.

— Я слышу тебя, — отозвалась она. — Я слышу, как ты смеешься надо мной.

— Я не смеюсь над тобой.

Хэрриет показалась в дверях. Ее волосы были собраны в пучок, схваченный сеткой, а руки покрыты мукой. Она была на несколько сантиметров ниже мужа. Под фартуком на ней был домашний халат, а через плечо переброшено полотенце. Она всегда выглядела одинаково — пожилой женщиной. Но, казалось, что она больше уже не старела.

— Вы только посмотрите на это безобразие! — возмущенно начала она. — Я уже два дня готовлю завтрак, а ты куда пропал?

— Мне приходилось рано уходить, извини.

— Твое «извини» меня не устраивает. Ты похож на человека, который питался одними гамбургерами и содовой водой. Ты ведь это ел, да?

Миллер пожал плечами.

— Заходи в кухню. Заходи и хоть раз в жизни поешь нормальной еды.

— Хэрриет, я не голоден. — Миллер обернулся и посмотрел на Зальмана. — Ну скажи ты ей!

Зальман поднял руки, давая понять, что бессилен помочь Миллеру в этом деле.

— Я ничего не скажу. Здесь я тебе не помощник, Роберт.

Он пожал плечами и отправился готовиться к следующему рабочему дню.

— Тогда хоть выпей кофе с медовиком.

— Один кусочек можно, только маленький, хорошо?

— Глупости какие!

Хэрриет взяла его под руку и повела в кухню.

— Значит, тебе дали серьезное дело, да? — спросила она, нарезая медовик и наливая кофе.

Миллер кивнул.

— Да, очень серьезное.

— Что же это за дело, что ты не можешь с утра даже поздороваться?

Миллер улыбнулся.

— Давай не будем сейчас об этом, Хэрриет. Я расскажу подробности, когда раскрою дело.

— А что с Мэри? С ней покончено?

— Думаю, да. Покончено.

Хэрриет покачала головой.

— Глупости. Молодые люди забыли, что такое настойчивость. Одна размолвка, и все кончено, да?

Миллер не ответил и посмотрел на Зальмана, но тот только покачал головой, давая понять, что не хочет влезать в разговор.

— Тогда ешь! — скомандовала Хэрриет. — Ешь, пока не свалился от истощения!

Миллер покорно взял кусочек медовика.

Мир и все его невзгоды подождут до утра. В понедельник, тринадцатого числа, он получит отчет о вскрытии, вернется в дом Шеридан, проверит и изучит каждую деталь, которую можно будет извлечь из предыдущих дел. Ожидание этого одновременно радовало и пугало Миллера. Он ощущал, что у него появилась цель. Он не вспоминал о бывшей подружке Мэри Макартур уже добрых шесть часов. О ней ему напомнила Хэрриет, а также ящики в коридоре возле ванной комнаты. В ящиках были некоторые ее вещи — те, что сохранились после нескольких месяцев, проведенных вместе. Возможно, эти ящики останутся ему на память.

Он пожелал Зальману и Хэрриет спокойной ночи, когда на часах было уже почти двенадцать. Он принял душ и загрузил кучу одежды в стиральную машину. Было уже далеко за полночь, когда Роберт Миллер лег в постель и закрыл глаза. Из приоткрытого окна доносились звуки ночного города.

Однако заснул он не сразу. Он лежал без сна и думал об одной вещи, которая тихо заговорит с ним, когда больше никто не сможет услышать.

Около двух часов ночи он погрузился в беспокойный сон.

* * *

Давным-давно, прежде чем я стал Джоном Роби, жил мой отец.

Большой Джо. Плотник Большой Джо.

Иногда он замирал и стоял так несколько минут. И я знал, что в эти моменты его лучше не тревожить. Я слышал, как мать разговаривала с ним, бормотала, пока со временем слова не становились все менее и менее понятными. Отец терпеливо слушал, а потом садился на краешек кровати с иглой и пузырьком и помогал ей справиться с болью. Он научился жить с этим.

— Морфий, — говорил он мне, — делается из маков. Ярко-красных маков. Кроваво-красных маков. Маковые поля тянутся до самого горизонта. Сначала готовят опиум, а из него получается морфий. Он помогает ей, понимаешь? Приглушает боль… ненадолго…