Мы вышли покурить на 17 лет... - Михаил Елизаров

Я резко повернулся всем корпусом, отмахнулся посохом…

У моих ног шевелился большой полиэтиленовый пакет. Он был исполнен воздуха, выкатил надутую грудь, словно токующий тетерев.

— Дурак! — пробормотал я. Он пошумел, будто в нем кто-то завозился. Я посохом подбросил пакет — он был невесом и пуст.

Пошел, и пакет немедля тронулся за мной вдоль дороги. Вырвался вперед, замер, чтобы подождать. Я встал столбом, он вернулся и закружил вокруг меня. Это было и смешно, и жутко — ученый, как служебный пес, пакет…

Решил прогнать его, замахнулся. Он спорхнул с дороги и уселся в нескольких метрах. Отпрыгнул на шаг, другой, точно куда-то приглашал. Я проковылял мимо, он раздраженно кудахтнул, полетел вдогонку, приземлился и вдруг затрещал на ветру — вибрирующей призывной трелью. Я посмотрел на него, он снова что-то прошамкал пластиковым ртом и низко полетел над полем. Я сошел с дороги, двинулся вслед за пакетом. По сути, мне было все равно, куда идти.

Я заметил, что пропало солнце, а небо при этом оставалось чистым, без облаков, и только синева стала напряженнее. Я больше не ощущал зноя, он кончился.

Поле становилось пологим склоном горы. Мы поднялись, и пакет, словно исполнив свою работу, взмыл, унесся.

Я увидел пустырь, напоминающий вытоптанную лошадями цирковую арену. Вокруг росла трава, похожая на распустившийся камыш.

Пробежали вереницей три собаки: вокзальные, феодосийские, пошитые из мехового рванья. Они меня немедленно узнали, и каждая пристально глянула в лицо. Я поразился их мудрым человеческим глазам. Последняя лукаво улыбнулась, и я понял, что это Циглер.

Я шел по тропе, желтой, как пшено. Мне предстало маленькое деревенское кладбище. Забор отсутствовал, землю живых и мертвых разделяла канава. Могилы были убраны в оградки, будто звери в зоопарке. Там промеж надгробий цвела сирень и тонкие фруктовые деревья стояли по пояс в белой известке. Кладбище оказалось малонаселенным, могилы не жались друг к дружке.

Я подошел к плите, белой и широкой, как стол. Примостился на теплый угол, прочел, что под плитою похоронен второго ранга капитан Бахатов. Имени не было, там вообще на памятниках и крестах почему-то отсутствовали имена — одни фамилии.

Я снова поразился тишине. Ни ветра, ни жуков, ни бабочек. Ужас вкрадчиво взял за грудки. Откуда в начале июля цветущая сирень, почему трава пушит одуванчиками?

Раздались женские голоса. Вдоль кладбищенской канавы ковыляла нарядная старуха в синей долгой юбке, светлой, с вышивкой блузе, на плечах платок — так наряжаются на сцену исполнители народных песен. Плелась за молодой женщиной: та шла по дороге, одетая в домашний ношеный халат, на руках несла ребенка, спящего или просто притихшего.

Старуха канючила: — Анька, дай малую подержать!.. — заносила над канавой ногу, но не решалась или не могла переступить расстояния.

Молодая отвечала: — Я же сказала — нет! — Отвечала спокойно, но очень жестко.

Старуха оглянулась, заметила меня: — Ну, Анька!.. Доча! — тон ее сделался извиняющимся, точно старухе было неудобно перед посторонним за чужую грубость. — Анька, дай же!.. Уважь мать! Хоть потрогать!

— Мама, возвращайся к себе! — говорила женщина и прижимала к груди спящую девочку.

Она тоже меня увидела — сидящего на могиле в причудливом тряпье. Сказала радушно: — Здравствуйте!

Я кивнул в ответ. Она продолжала, эта Анна: — Вы, главное, по канаве со стороны кладбища не ходите! Только по дороге, слышите?!

— Анька! — Старуха злилась, топала ногой, обутой в черную лаковую туфлю. — Дай бабушке малую подержать!..

Они ушли, затих разговор. Я еще чуть отдохнул на капитанской могиле, спохватился, что не спросил у местных, где Судак.

На дороге уже не было ни старухи, ни женщины с дочкой. Из-за кладбищенского поворота показался мужчина, в настежь распахнутой светлой рубахе. Он странно шел — вперед ногами, как в украинском танце, они опережали все его туловище — ноги в закатанных до колен серых штанах, на босых грубых ступнях черные, словно покрышки, стоптанные шлепанцы. Рядом резвился мальчик, смуглый и юркий, с виду лет семи. Я поначалу принял его за короткошерстного пса, но разглядел в нем невыросшего человека. Он был еще горбат на одно плечико, а маленькое лицо светилось умом и бешенством.

Мы встретились. Мужчина остановился, а мальчик заплясал на месте — дурачился.

— Знаете, какой он сильный, — улыбнулся мужчина. Обветренное в глубоких морщинах, лицо его было коричневого картофельного цвета. На открытой груди виднелся шрам, как два сросшихся накрест дождевых червя.

Он произнес: — Сашка, а ну, покажи дяде!

Горбатый малыш загудел мелодию: «Советский цирк умеет делать чудеса», обхватил мужчину за ноги и легко поднял. Поставил на землю и засмеялся, показав уродливые, набекрень, зубки.

Я спросил: — А вы отсюда?

Приветливое лицо старшего вдруг стало твердым и гордым: — Бог не сделал для меня ничего хорошего. Поэтому я за Сатану!

Он отвечал не на мой, а на свой самый главный вопрос.

Мальчишка высунул алый, точно перец, язык, и замычал. Я присмотрелся к его нечистым маленьким рукам и поразился, какие у него длинные ногти — мутного стеклянного цвета.

Я спросил: — Как называется это место?

— Меганом.

— А море далеко?

— Там, — он размахнулся рукой, словно бросил в направлении камень. Указывал на замшевые холмы неподалеку.

Я восходил на вершину, будто поднимался по ступеням из ущелья. Поднялся и увидел потерявшееся солнце. Оно уже клонилось в сторону заката, большое и желтое. В тускнеющем небе облачным пятном просвечивала луна. Над косматою травой дрожало жидкое марево спадающей жары. Бог его знает, где я полуденничал, но на этих вечереющих холмах день определенно заканчивался.

Мне вдруг открылся край земли, а за ним синева. По далеким волнам, похожий на плевок, мчался в белой пене прогулочный катер — прямиком к городу на побережье.

Каменистый склон дал ощутимый крен. Я ступил на грунтовую дорогу. Рядом с обочиной валялся песчаник в рыжих лишаях. Перешагнул через него и понял, что скоро мой путь закончится.

Дорога разбежалась врассыпную десятком направлений. Кренистой, крошащейся тройкой я спустился к морю — в бирюзовых маленьких лагунах. Дикий пляж походил на заброшенную каменоломню. Среди валунов стояла укромная палатка.

Я вспомнил про свой прокаженный вид. Скинул с головы парусину, пригладил волосы. У несуществующего порога подобрал два булыжника и постучал ими, как в дверь. Тук-тук.

— Есть кто-нибудь?..

Никто не откликнулся. Я оглядел чужую стоянку, походный быт подстилок и натянутых веревок, закопченный очаг. Сохли черные котелки, эмалевые миски, пара ласт, похожих на лягушачьи калоши.

Хозяева ушли, возможно, за пищей или на сбор хвороста. В искусственной тени каменной ниши я увидел белые питьевые канистры. Не поборол соблазна, потянулся. Там была вода. Я пил, как прорва, не отрываясь. И сразу опьянел. Без сил присел у места воровства. Ждал людей, но раньше проснулся голод. Поужинал сухарями и колбасой. Мне казалось, что у меня во рту растаяли все зубы, точно они были из рафинада, я пережевывал жесткую еду вареными деснами.