Кошки ходят поперек - Эдуард Веркин

Новенькая Лара поглядела на меня с некоторым интересом.

Зацепил.

Я чистил яйцо с холодным философическим видом, усеивая межгиревое пространство мелкими несимметричными скорлупками. Когда яйцо явило миру свой чуть синюшный бок, я протер его о футболку еще раз.

– Ты что, его есть будешь? – спросила Лара.

Я понял, что нахожусь на пути к успеху.

– А что ж добру пропадать? – сказал я, засунул яйцо в рот и принялся сосредоточенно жевать.

Яйцо было сухое и сразу же встало поперек горла. Но я старался не подавать виду, перемалывал богатую белком и полезными жирами пищу, намеревался ее проглотить.

– Яйцо хорошо с майонезом, – задумчиво сказала Лара. – Или с грибной икрой...

Я был согласен, что майонез бы не помешал, про грибную икру уж и говорить нечего, но дух оригинальничанья и противоречия заставил меня сказать:

– Ничего, так тоже нормально...

Я хотел добавить еще, что вообще-то предпочитаю яйца всмятку, яйца всмятку – еда королей, но сказать этого не смог.

Подавился.

Яйцо пошло, как говорится, не в то горло. Я захрипел и стал подавать знаки.

– Что случилось? – спросила Лара.

Но я только указывал пальцем себе за шиворот.

– Подавился, что ли?

Я мужественно кивнул и свалился на скамейку. Возникла Мамайкина. Рядом. С кислой рожицей возникла.

– Прикинь, Кокосик, – просусюкала она, – этот дурак Автол перебирает свои жестяные кубки и так грустно на них смотрит. Что это ты не отвечаешь?

– Подавился, – объяснила Лара.

– Чем подавился?

– Яйцом.

– Каким еще яйцом он подавился? Откуда тут яйца?

– Нашел яйцо, стал его есть и подавился. Такое случается, яйца – очень опасная пища. Теперь он задыхается.

Я на самом деле задыхался. Ноги даже подкосились, и я бухнулся на колени сразу перед двумя девчонками, как последний трубадуришко. Засипел. Услышал, как где-то недалеко Шнобель сказал:

– Посмотрите, какой ловелас! Одной ему уже мало! Так держать, Кокосов!

Левый глаз у меня задергался, а за ним задергалась и вся левая часть лица.

– Судороги, – сказала Лара. – Плохо. А ну, дай мне руки.

Я протянул ей руки. Крепко. Пальцы у нее были тонкие, но неожиданно сильные. И снова. Ощущение тепла и какой-то энергии, что ли. У Лары были правильные руки, за них было приятно держаться.

Лара потянула меня на себя, но встать не получилось, коленки не позволили.

– Помогите, – прошептала Мамайкина. – Помогите же...

– Подтолкни его, – велела Лара.

– Чего? – не поняла Мамайкина.

– Подтолкни, говорю!

Мамайкина забежала за меня и принялась толкать в спину. Лара тянула. Я с трудом поднялся на ноги. Лара быстро забежала ко мне с тыла, обхватила руками поперек, сжала и дернула вверх. Позвоночник у меня хрустнул, яйцо булькнуло и проскочило в желудок.

– Спасибо, – выдавил я. – Вам обеим.

И поковылял в сторону раздевалки.

Мамайкина фыркнула, догнала меня, вытерла руки о мою футболку и гордым шагом проследовала к Лазеровой. Пусть включит это в свою книгу.

До раздевалки я доковылял с трудом и покачиваясь. Бухнулся на скамейку, вытянул ноги. В горле стоял мерзкий яичный вкус, в желудке сидел камень, начинало тошнить и пучить. Я пытался отдышаться.

Тупо.

Как тупо подавиться яйцом. Хотел показаться во всем блеске, а подавился яйцом. А она меня спасла. Теперь она будет думать, что я ей обязан жизнью. И решит, что я должен ей поклоняться. Точно, решит, что я должен ее боготворить. Может, даже портфель придется носить, рюкзак то есть. Ужасно. Стремно. Чего я пошел на эту физкультуру? Надо было задвинуть, просидеть в столовке...

А главное, и сам я буду думать, что она меня спасла. Все равно буду думать, ничего с собой не сделаю.

Я вскочил и принялся ходить туда-сюда по раздевалке. Мне даже стало казаться, что она это как-то специально устроила. Заманила меня к этому чертовому яйцу...

Бред. Стал впадать в бред.

Спокойствие. Тишина.

Минут через десять со стороны спортзала послышался вялый свист.

Еще через минуту коридор наполнился дружным топотом, и в раздевалку влетела потная толпа лицеистов.

Гобзиков одним из первых.

Я поморщился. Про Гобзикова я совсем и забыл. Вообще, в мои планы входило отпроситься с физкультуры минут на десять пораньше, быстренько одеться, перевесить куртку Гобзикова на место и живо свалить. Но с этим дурацким яйцом я совсем забыл про Гобзикова, про шкафчик Карапущенко, даже про давешнее приключение возле «Хаммера» Автола и то забыл.

Гобзиков увидел свою одежду на подоконнике, увидел в шкафчике мою куртку, все понял.

Я встал. Я хотел разобраться мирным путем, потихонечку, но потихонечку не получилось – в раздевалку проник Чепрятков.

– Так-так, – сказал охочий до шоу Чепрятков. – Я смотрю, ты, Кокос, на Гобзикова круто наехал...

– Да не наехал я... – Я попытался замять дело. – Просто...

– Гобзиков, он на тебя наезжает, а ты стоишь и смотришь! Вломи ему!

И Чепрятков подтолкнул Гобзикова ко мне.

– Слушай, Гобзиков... – начал объяснять я.

Но Гобзиков не захотел ничего слушать, он быстро шагнул ко мне и ударил в живот. Тупо так, неумело совсем.

Правильно и сделал, по-другому было просто нельзя.

Я успел сместиться назад, и удар пришелся по касательной. Гобзиков снова кинулся на меня, размахивал рычагами, пузырился.

Мне ничего не оставалось, как ответить.

Шнобель вертелся перед стеклянной дверью. Пытался отразить собственную спину.

– Слушай, Кокос, – сказал он, – посмотри, а? Мне кажется, что там что-то не так. На спине у меня. Посмотри, а?

– Все у тебя в порядке, – ответил я.

– Мне кажется, что-то не так... Что-то мешает...

– Знаешь, Нос, мне сейчас совсем не до твоей чертовой спины...

– А, понимаю, муки совести... Зря ты с ним, иван, подрался вообще-то, – сказал Шнобель. – Совершенно зря. Неполиткорректно. Теперь твоя жизнь кончена. А все могло бы быть по-другому. Ты бы вырос большим и сильным, женился бы на девушке с мощным костяком, у вас бы родилось пятьсот миллионов детей...

– А, – махнул рукой я. – Чего уж...